Катя повиновалась, подняла юбку. Штанишки ее и длинный чулок тоже оказались прожженными. Капитан рванул остатки туалета на ее ноге, оголил бедро, и они увидели красное, величиной с ладонь, обожженное пятно.

— Где сумка? Вдовин, сумку, быстро!

Сумку нашли далеко в стороне, она дымилась горевшими в ней бинтами и ватой. Сбивая с нее ошметки тлевшей гари, Вдовин принес сумку, капитан вывалил содержимое из нее прямо на асфальт, нашел не тронутый огнем пакет, разорвал его, принялся забинтовывать ногу.

— Пустите, я сама… — попыталась отстранить его Катя, но тот сердито крикнул на нее:

— Руки! Уберите руки! — Забинтовав, спросил: — Больно?

— Жжет немного…

— Картошки свежей натереть и приложить… Или маслом постным… — сказал Гурин, вспомнив бабушкины врачевания от ожогов.

Коваленков посмотрел на него молча, потом приказал связному:

— Вдовин, отведи санинструктора на КП. Пусть старшина найдет там, что надо…

— Я сама дойду.

— Вдовин, выполняйте! Потом вернетесь ко мне, я буду в первом взводе. Идите.

Вдовин и Катя пошли. Катя чуть прихрамывала, но от помощи Вдовина отказалась, и тот шел рядом, виновато оглядываясь на капитана.

Коваленков посмотрел на трубу от фаустпатрона, Выругался:

— Черт! Как же я не подумал, что в ней может быть пороховой заряд? Даже мысли такой не пришло. Мина в стороне лежит, — значит, думаю, труба пустая… А почему она должна быть пустой? Вот дурень так дурень! — ругал он себя.

— Хорошо, что струя прошла по касательной, — сказал Гурин. — Если бы прямо.

— Что ты! Прожег бы девку насквозь. Погубил бы. Действительно, все обошлось легко: ни впереди никого не было, ни сзади… В сумку струя ударила. Видал, сожгла все?.. — Он покрутил головой. — А ведь чувствовал: что-нибудь должно случиться. С самого детства так. Если разыграюсь, разозоруюсь, мать говорит: плакать будешь. И точно!

— А меня бабушка утешала в таких случаях: «Скажи спасибо, — что этим кончилось. Могло быть хуже. И пусть на этом все беды твои и закончатся».

Коваленков посмотрел на него задумчиво, согласился:

— Вообще — да…

На передний край добрались — Коваленков уже пришел в себя и как ни в чем не бывало спросил у лейтенанта Бескоровайного — командира первого взвода, который был прислан в роту вместо Максимова:

— Как ведут себя немцы?

У Бескоровайного светлые брови низко надвинуты на глаза, правая щека чуть толще левой, отчего и рот немного сдвинут на левую сторону. Но лицо его не выглядит от этого уродливо, оно лишь кажется суровым, строгим, что совсем не лишнее командиру на войне.

— Хорошо ведут себя немцы, товарищ капитан: стреляют редко и неточно, — Бескоровайный улыбнулся, и от его суровости ничего не осталось.

— Плоты наши не разбили?

— Нет. Отсюда, правда, не видно: они внизу, под нами. Но, думаю, целы. Мы их ночью хорошо замаскировали.

— Молодцы!

Гурин прошел по траншее и на перекрестке ходов сообщения наткнулся на группу курсантов. Они, кто как развалясь — в самых непринужденных позах, сидели на дне траншеи, разомлев от весеннего солнышка.

— Загораем, славяне?

— А что делать, товарищ комсорг? — не меняя позы, ответил за всех Миша Куликов, по прозвищу Кулик, — всегда чем-нибудь недовольный курсант.

— Почему так уныло? Что за настроение? — напустив на себя шутейную строгость, Гурин присел к ребятам.

— Было настроение, да все сплыло, — продолжал Кулик в своем тоне.

— Что-то случилось? — всерьез спросил Гурин.

— Говорили, наступать будем, а сами до сих пор молчат.

— А тебе не терпится? Поживи лишний часок, полюбуйся солнышком, — возразил мрачно из дальнего угла самый пожилой в батальоне курсант, Кузовкин, — ему было уже, наверное, лет тридцать, не меньше. Он женат, у него дома растет пятилетний сынишка.

— «Поживи»! Разве это жизнь, когда ты все время на взводе? Не люблю тянучку.

— Нервничаешь? — заметил Гурин. — Перед боем не надо. Может быть, нарочно дается время, чтобы люди собрались внутренне, успокоились, подготовились…

— Нет, я так не могу. Сказали — в наступление, значит — вперед! Сразу! Знаете: ждать да догонять хуже всего. Эта поговорка про меня сложена.

— Не всегда. Бывают случаи, когда лучше подождать, чтобы потом легче было догонять, — кивнул Гурин в сторону крепости.

— Бывает! — согласился Кулик. — А только вот по флангам уже давненько гремит, значит, там люди не ждут?

— Видишь ли, нам из этого окопа очень мало что видно, — сказал ему комсорг. — И часто нам многое кажется не так: то в наступление послали зря, успеха не добились, то, наоборот, можно было взять село или высотку, а нас не пустили. А может быть, там никакого успеха и не надо было добиваться, а нужно было только пошевелить немца, выявить его?..

— Это верно, — загудели курсанты.

Подошел комсорг роты — сержант Виктор Бодров. Виктор — парень красавец: высокий, стройный, обмундирование сидит на нем ладно. Пилоточка набекрень. Красивое лицо, приятная улыбка, белые ровные зубы.

В левой руке у него свернутые в толстую трубу газеты. Увидел Гурина, поздоровался.

— А вы, — напустился он на курсантов, — развалились, как поросята. Почитали бы что-нибудь. И групкомсорг загорает! Где памятка о ведении боя в крепости?

— Да прочитали уже, изучили, — вяло отозвался групкомсорг — плотненький, как биток, пухлощекий и по-детски губастенький Толя Краюхин.

— «Боевой листок» выпустил бы.

— Ну что ты напустился на парня? — заступился за групкомсорга Куликов. — Это ж ты перед комсоргом батальона показываешь себя…

— Ладно, ладно, Кулик, ты все знаешь! — осадил его Бодров. — Возьмите вот ротную стенгазету почитайте, — он развернул сверток, вытащил рукописную газету, бросил на круг.

— Ну-ка, ну-ка, — оживился Куликов. — Опять, наверное, меня протянули?

— Привык?

— «Привык». Приучили.

— На этот раз обошлись, без тебя. Возьмем крепость, тогда напишем.

— А что напишешь?

— Что заслужишь! — Бодров вытащил из трубки чистый бланк «боевого листка», передал Толе Краюхину: — Выпусти обязательно. Да что с тобой? Заболел, что ли? Какой-то ты, точно рыба снулая?

— Не, — сказал Толя. — Не заболел…

— Заскучал? Это плохо, брат. Перед атакой скучать — хуже всего.

— Все всё знают! — снова сердито отозвался Кузовкин. — Скучать нельзя, нервничать нельзя… А что же можно?

— Можно и нужно автомат почистить, проверить гранаты, запасной диск. Ремни застегнуть так, чтобы они не мешали в бою и чтобы штаны не спали, — быстро ответил Бодров.

— Эх, Бодров, Бодров, — вздохнул в ответ Кузовкин. — Недаром тебе и фамилию такую присвоили: бодрый ты человек. А вот думать о чем-нибудь перед боем можно?

— Можно и нужно.

— О чем?

— О том, что может тебя подвести в бою, и, пока не поздно, устрани это дело, — нашелся Бодров.

— У тебя одна песня…

— А у тебя? Интересно, о чем ты думаешь? Только откровенно, Кузовкин?

— Я думаю, что война кончается и очень обидно погибать.

Виктор посмотрел на Гурина, кивнул в сторону Кузовкина осуждающе: «Видал, мол, типа?»

— Нормальные думки, — сказал Гурин, пытаясь смягчить накалявшуюся обстановку. — Только для этого нужно как раз то, о чем говорил Бодров: иметь безотказный автомат, быть собранным, не дать врагу опередить тебя.

— А он, наверное, про себя богу молится, — усмехнулся Бодров.

— Да и помолюсь… Может, и помогнет, кто ж это знает…

— Видал?.. — покрутил головой Виктор. — Толя, Краюхин, не уподобляйся женатикам-меланхоликам, выпусти «боевой листок», только по-настоящему боевой, как ты это умеешь делать! — И обернулся к Гурину: — Побегу дальше, понесу стенгазету: мы ее выпустили в четырех экземплярах — на каждый взвод.

— Молодцы, — похвалил Гурин Бодрова и подошел к наблюдателю, спросил: — Ну, что там видно?

— Затихли. Наверное, обедают.

— А может, послеобеденный «мертвый» час?

Курсант улыбнулся. Гурин попросил у него бинокль, навел на ту сторону. Противоположный берег вовсе не похож на городской — никакой набережной там не было. Вода плескалась в узкий песчаный пляж. От него круто вверх поднимался земляной вал, весь изрытый воронками и окопами.