— При чем тут вы… Сам дурак…
Проводив комбата, вернулся майор Кирьянов.
— Ну, хоть немного одумался? Эх, ты! Пороть тебя надо, сукиного сына! Это для того мы столько пережили, стольких потеряли, чтобы после победы остальным, оставшимся в живых, перестреляться? Мальчишка!.. Да врагу ведь это только и нужно, чтобы мы оглянулись назад, ужаснулись и вместо того, чтобы засучить рукава да взяться за дело, растерялись бы, ударились бы в панику и прикончили бы сами себя. Кто как. Кто пистолетом, кто веревкой… А детишки, женщины сами помрут. Ты подумал об этом? — закричал вдруг майор. — О матери своей подумал? Вот лежи и вспоминай всю войну. Всю! И потом скажешь мне, где ты вел себя не так, где ты струсил, где ты сподличал, чтобы тебя стоило убить. Вспоминай! И ты увидишь, негодяй, что струсил ты сегодня, то есть тогда, когда все страшное уже осталось позади, а впереди — самое трудное. И тебя не хватило на это трудное.
И вот Гурин лежит и вспоминает. Не потому, что так приказал замполит. Нет. Вспоминается само. Прежде всего мать… Как же он не подумал о ней, не вспомнил? Ведь стоило кому-то только намекнуть о ней, как все было бы иначе, все отошло бы на второй план. Мать…
В Берлине
атальон постепенно рассасывался, редел. Первым отозвали старшего лейтенанта Сергея Аспина. Нашел он Гурина в клубном бараке, еще с порога расставил руки, заулыбался грустно:
— Ну, Вася… Прощай!..
— Куда?
— Новая служба начинается… Прощай, друг. Я пришлю тебе свой новый адрес.
— Обязательно пришли, Сережа…
— Давай не будем теряться. На всю жизнь!
— На всю жизнь, Сережа!
— Одна просьба: как только напечатаешь свои стихи, пришли мне их со своей надписью.
— О, Сережа! О чем ты? Будет ли это?
— Будет! Обещай.
— Ладно. Сбылось бы…
Он обнял Гурина крепко.
— Мало мы с тобой повоевали…
— Ничего, — сказал Аспин, блестя черными, как мокрый терн, глазами. — У меня такое впечатление, будто мы всю войну были вместе. Прощай! — он поднял руку в кулаке на манер испанских революционеров и, пятясь задом, вышел из барака.
Потом уезжал лейтенант Саша Исаев — он уезжал на учебу.
— Саша, будешь генералом!
В ответ Исаев улыбался сдержанно и счастливо.
— Ты понимаешь, Вася… Я вот тут как-то взгрустнул от предстоящей разлуки, стал прикидывать, где был, что прошел, с кем встречался. Так мы же, оказывается, с тобой уже сто лет воюем! Ты помнишь нашу роту автоматчиков?
— Ну как же! Я помню еще, когда ты отбирал нас в запасном. У тебя была такая бекеша… Или как ее назвать? Жупан, как у махновского Левки Задова…
— Но-но! — погрозил он Гурину пальцем, с трудом выдерживая серьезность на лице. — Какой еще там Левка! А шубейка у меня была что надо, верно. Потерял где-то. Да хрен с ней, зато сам живой. А?
— Живой!
— А сколько мальчиков полегло на моих глазах!.. Многие были гораздо лучше меня, сколько бы они пользы сейчас принесли…
Помолчали. Исаев расстегнул планшетку, достал из нее свою фотокарточку с уже готовой надписью.
— Возьми вот, на память… Вспоминай Жору из Одессы… Не читай, потом прочитаешь, — застеснялся вдруг он. — Ну, бывай…
Хлопнули ладони. Обнялись до хруста в костях, быстро отвели глаза друг от друга, и Исаев пулей выскочил из комнаты. Поддернув растаявший почему-то нос, Гурин принялся читать надпись на фотографии:
На память лучшему другу в честь нашей боевой дружбы в дни Великой Войны.
Вася, пусть этот мертвый отпечаток напомнит о живом.
«Без красивых слов, но от глубины души».
28.08.45 Л-т Исаев
Гурин перевернул фотографию и долго смотрел на «этот мертвый отпечаток». Кабинетная фотография на плотной бумаге, обрезанная зубчиками, — немецкая работа. Снят Исаев был в полный рост на фоне задника, изображавшего какую-то тропическую растительность. Стоит он, стройный, руки за спину, правая нога чуть отставлена вперед. Китель, галифе, сапоги — все новенькое, на галифе отутюженная стрелка. На правой стороне груди два ордена — Красной Звезды и Отечественной войны. Нос картошкой, чуть вздернут, глаза устремлены вперед…
«Эх ты, Сашка, Сашка… Напускал на себя строгость и браваду безразличия к жизни, а сам лирик. А я и не знал… Не замечал я и того, что у тебя нос картошкой и что он вздернут, как у мальчишки…» — улыбался Гурин, глядя на фотографию.
Майор Кирьянов последнее время часто отсутствовал, был он где-то в бегах, — наверное, назревала какая-то перемена и в его судьбе. Поэтому всю партполитработу в батальоне вели Гурин и Малышев — то ли два комсорга, то ли два парторга.
И вот однажды после долгого отсутствия появился майор Кирьянов — в новом кителе с золотыми погонами, и на каждом из них по две больших звезды! Подполковник! С трудом сдерживая радостную улыбку, он смотрел на ребят, вскочивших при его появлении и остолбеневших перед его обновлением.
— Поздравляю, товарищ майор… Извините, товарищ подполковник! — наконец сообразил поздравить его Гурин. — А вам идет!
Кирьянов ухмыльнулся: «Еще бы!..»
— Чины, награды и высокая зарплата всем идут, — сказал он весело. — Ну, хлопчики, настал час разлуки…
— Как?.. — удивились они разом, хотя ждали этого часа постоянно.
— Вы получили новое назначение? — спросил Гурин.
— Получил, — сказал Кирьянов. — Назначен замполитом коменданта района Лихтенберг в Берлине.
Они не знали, что сказать подполковнику на это, и только переглянулись. Лица у них обоих стали кислыми: они лишались своего доброго и строгого наставника и заступника…
Кирьянов выдержал паузу, объявил:
— А ты, Гурин, назначен комсоргом советской военной комендатуры района Лихтенберг…
— Я?.. С вами?.. — не сдержав своего восторга, закричал Гурин.
— Документы уже у меня. На сборы тебе десять минут. Нас ждет машина. А ты, Паша, — подполковник положил ему руку на плечо, — пока остаешься на хозяйстве один: и за замполита, и за парторга, и за комсорга.
У Пашки по-мальчишечьи задергались губы, белесые реснички его быстро помаргивали.
— Слушаюсь, товарищ подполковник… — выдавил он из себя.
— Как бог! — бодрил его Кирьянов. — Как бог: един в трех лицах! А? Не горюй, Паша, и знай, что в лихтенбергской комендатуре у тебя есть друзья.
— Спасибо…
— Я сбегаю… Попрощаюсь с комбатом, с командиром роты?.. — сказал Гурин.
— Конечно, конечно, беги, — разрешил подполковник, и тот подался. В штабе он застал капитана Землина и Кузьмина. Они уже знали о его переводе и догадались, зачем он прибежал. Капитан подкрутил усы, вышел к нему из-за стола, схватил крепкими руками за плечи и, глядя прямо в глаза, сказал:
— Ну, сынок, желаю тебе хорошей жизни! Пережили проклятую, теперь будем жить! Главное — не пасуй перед трудностями. Какие бы они ни были, это все же не то, когда по тебе и из пулеметов бьют, и из минометов. А? Прощай… — Он крепко поцеловал Гурина в губы, щекоча усами. Вытащил платок, быстро вытер глаза.
Гурин обернулся к Кузьмину, который тоже вышел из-за стола, стоял, ждал.
— До свиданья, Кузьмин.
— До свиданья, товарищ старший сержант, — он пожал ему руку, смущенно улыбаясь. — Не сердитесь на меня…
— Да за что же, Кузьмин?
— Знаете… Всякое бывало…
— Бывает!.. Все мы люди-человеки! Все хорошо, Кузьмин!
Комбата Гурин застал дома, он сидел за столом — они как раз собрались с Люсей обедать.
— Товарищ гвардии майор, разрешите обратиться?.. Пришел попрощаться… — в горле у него предательски запершило, но он все-таки пересилил себя, выговорил все, что хотел, — и сказать вам спасибо за все… за все…
Люся, улыбаясь, поглядывала то на Гурина, то на Дорошенко, при последних словах глаза у нее заблестели, и она уже не отрывала от мужа ласкового, влюбленного взгляда, ждала от него ответа. И когда он не спеша вытер салфеткой рот и, кивнув на свободный стул возле себя, сказал: «Проходи, садись», Люся, словно только этого и ждала, кинулась к шкафчику, достала оттуда графинчик и три стопки, быстро расставила их:
