Они вышли с Исаевым на улицу. Пригревало по-весеннему солнышко. Свет резанул по глазам, Гурин сощурился от непривычки, ощупью спустился со ступенек. Исаев повел его в ближайший переулок, где, прижавшись к развалинам, стояла трофейная приземистая с открытым брезентовым верхом немецкая «декавушка» (так звали тогда машину «ДКW»). Он открыл дверцу, указал Гурину на заднее сиденье, а сам сел рядом с шофером. Откинулся картинно на спинку сиденья, скомандовал шоферу:

— Давай, Жёра, жми на все педали!

— Ой, подождите, — забеспокоился Гурин. — Пилотку свою забыл… Пилотку же они мне не отдали!..

— Нашел о чем печалиться! Возвращаться нельзя, плохой признак. Я тебе свою фуражку подарю, — пообещал Исаев. — Ты что? — И снова к шоферу: — Рви когти, Жёра, жми, пока не догнали. — За городом уже оглянулся на Гурина, хлопнул по спинке сиденья ладонью в черной перчатке: — Ну как, хороша наша «Антилопа»?

— Хороша, — одобрил Гурин. Хотел спросить, где взяли и почему «Антилопа», но не спросил. Где взяли — понятно: трофейная. А вот почему «Антилопа» — об этом он догадался только после войны, когда ему попала в руки книга земляков Исаева — Ильфа и Петрова «Золотой теленок».

Возле ворот пани Барбары Гурин попросил лейтенанта остановиться.

— Я быстро, — сказал он. — Только сбегаю, привет передам да подарки вручу… от капитана и от майора, — добавил он зачем-то и покраснел от этой маленькой неправды.

— Давай, давай, — понимающе сказал Исаев и подмигнул.

Дома, к сожалению, оказалась только одна хозяйка — пани Барбара. Она не сразу узнала Гурина, глаза ее уперлись в белую марлевую чалму на его голове, а он смотрел на нее и улыбался. Наконец она оторвалась от бинтов, поймала его улыбку, воскликнула, прижав руки к груди:

— Васья?! Ранетый…

— Да то так, — отмахнулся он. Взял ее руку, пожал ласково. На глазах у хозяйки блеснули слезы. — Где девочки? — спросил.

— Ниц нема девочки…

— Как? Где же они?

— Гертруда, а потом и Луция пошли до Войска Польского. До госпиталю в Лукац-Крейц.

— Жаль, не увижу их. Передайте им привет, пани Барбара. От всех нас — от капитана, от майора и от меня. А это всем вам подарки от нас, — Гурин вытащил комком из вещмешка припасенное барахло, положил в кресло.

— Ой! — воскликнула пани Барбара, и, видать, совсем не вещи ее растрогали, а то, что русский, чужой солдат помнил о них. Она даже и не смотрела на подарки, а лишь смаргивала с глаз слезинки, улыбалась и приговаривала: — Яки вы есть… Яки вы есть…

Гурин снова взял ее руку, пожал легонько, сказал:

— До свиданья, пани Барбара, побегу… Меня машина ждет…

— Так бистро? — удивилась она.

— Да… До свиданья, — и он ушел. И теперь уже навсегда. Никогда он больше не виделся ни с кем из этого семейства. А память хранит о них до сих пор теплое, родное, трогательное воспоминание, и иногда тянет побывать там, как, бывает, потянет только на родину…

На другой день рано утром взвод лейтенанта покинул Дразикмюле и ушел на Ландсберг. Впереди катилась «Антилопа», в которой кроме шофера сидели лейтенант, Гурин и военврач Люся, а за ними пешим ходом тянулись курсанты.

Но идти им долго не пришлось, Исаев уломал первого же попутчика и усадил всех своих «жоржиков» в огромный «студебеккер», который и довез их до самого Ландсберга.

На чужой земле

огда Гурин вместе со взводом лейтенанта Исаева вернулся в Ландсберг, своего батальона там они уже не застали, он перебазировался в лесной лагерь в нескольких километрах от города.

«Опять — в землянки…» — подосадовал Гурин, проходя мимо солнечного особняка, в котором уже обитали новые хозяева.

Но досадовал Гурин напрасно: лагерь оказался на редкость добротным и благоустроенным, особенно батальонные службы и жилье для офицеров — все это размещалось в капитальных, хотя и деревянных домиках с широкими окнами и просторными комнатами.

…На доклад к комбату они пошли с Исаевым вместе. Первым о прибытии докладывал Исаев, майор слушал его, склонив голову. Выслушав, кивнул и взглянул на Гурина. Василий встрепенулся, вскинул руку «под козырек», хотел было доложить по всей форме, но майор Дорошенко перебил его:

— Что там случилось с тобой?

Гурин на мгновение замялся, хотел было выпалить всю правду, но, вспомнив о данной Чикину подписке, скосил глаза на Кузьмина, навострившего уши, сказал:

— В аварию попал, товарищ майор, — Гурин придумал себе такую легенду, чтобы она была ближе к правде — тогда легче врать, не так запутаешься. — На попутной ехал… Рулевое управление отказало, и машина перевернулась в кювет.

Майор слушал, по-прежнему, глядя в пол, и слегка улыбался. Капитан Землин тоже почему-то трогал свои усы ногтем большого пальца с ухмылкой. Было похоже, что они что-то знали.

— В аварию?.. — переспросил майор и тут же добавил — Ну ладно. Иди отдыхай. Лейтенант Исаев, останьтесь.

Вышел Гурин на крылечко, сощурился на теплое солнышко, спросил у часового, в каком доме размещаются парторг и замполит. Тот указал на длинный, барачного типа дощатый дом, пояснил:

— Вход с той стороны, справа.

Кивнув часовому в знак благодарности, Гурин направился к своим. Идет, настроение у него хорошее: домой вернулся! Футболит старые сосновые шишки, ощетинившие свою чешую и оттого похожие на маленьких ежат. Одну поддел особенно ловко — взвилась высоко, поднял голову, проследил за ее полетом. И вдруг видит: бежит ему навстречу Шульгин, полы серого плаща полощутся на ходу, отстают от него, будто крылья у богини Ники. Узнав Гурина, он еще издали скривил рот в ехидную полуулыбочку, кивнул на повязку:

— Видать, крепко хватил?

— Да, было дело! — ответил Гурин тоном заправского выпивохи. Шульгин, наверное, думал, что Гурин станет отрицать его догадку, оправдываться, но, услышав обратное, даже остановился, опешив от такого быстрого признания. А Гурин вдобавок еще и подмигнул ему по-приятельски, будто они вместе не раз «хватали». Подмигнул и пошел дальше. Оглянулся, а Шульгин все стоял и качал головой, словно ошарашенный.

Возле двери Гурин немного потоптался, почему-то не решаясь войти так просто, — постучал. В ответ раздался веселый голос капитана Бутенко:

— Входи! Кто там?

Гурин вошел и остановился у порога:

— Разрешите обратиться, товарищ гвардии капитан?..

Бутенко стоял возле столика, на котором блестел коричневым лаком небольшой ящик, похожий то ли на урну, то ли на маленький саркофаг, и перебирал черные диски пластинок. Услышав голос Гурина, оглянулся, расставил руки:

— О, комсомолия вернулась! — Он обнял его, похлопал по плечам, указал на бинты: — А это что?

Пришлось и ему рассказать об «аварии».

— Ну, а вы как тут? Не скучаете?

— Скучать некогда! Идет набор курсантов.

— Устроились хорошо, не хуже, чем в городе, — Гурин оглядывал богато обставленную комнату: роскошный ковер на полу, мягкие кресла, овальный стол и вокруг него несколько стульев с гнутыми ножками. На стенах — живописные картины. Две двери из этой комнаты вели в другие покои. «Там, наверное, спальни», — догадался Гурин. — Шикарно устроились!

— А какого хрена! — воскликнул капитан. — Жили бедно, хватит!

Удивительный этот Бутенко — все время из него так и прет жизнерадостность!

— Ты посмотри, какой я трофей раздобыл, едрит твою!.. — Он подвел Гурина к столику с «саркофагом». — Смотри, — и он стал подавать Гурину пластинки: — Русские романсы! Собинов! А? — Капитан приподнял крышку «саркофага», и Гурин увидел там патефонный диск. Бутенко положил на него пластинку, воткнул в бок ящика заводную ручку, накрутил до отказа пружину, опустил на пластинку мембрану с иголкой и, отступив на шаг, принял позу слушающего. Потом встрепенулся: — О, забыл! — распахнул спереди у ящика маленькие двойные створки, и оттуда послышалось сначала шипение тупой иглы, а потом мягкий тенор: «Средь шумного бала, случайно…» — Слышишь? Едрит твою!.. — Он страстно потер руки, глаза его заблестели молодо — что-то родное напоминала ему эта музыка. Кончился романс, он перевернул пластинку, снова накрутил пружину и, опережая граммофон, сказал: — А тут, брат, из-за тебя нам с майором проходу некоторые не дают: «Когда приедет да когда?»