— Простудитесь.
— Нехай… Скоро все одно в наступление.
«Странный тип», — подумал Гурин и стал оборудовать себе позицию для стрельбы. Впереди было ровное поле, залитое талой водой. Она поблескивала под лучами восходящего солнца, и казалось, будто впереди не поле, а глубокое озеро.
Василий пристроил свое ружье, прицелился в одну сторону, в другую, остался доволен: справа пойдут танки — ему все видно и бить удобно, и слева — тоже.
А солдаты все накапливались в траншее: бежали, прыгали, не обращая внимания на воду, потом ругались, кляли немцев.
Один прибежал, увидел воду и забоялся прыгнуть в нее, заметался на бруствере. Ему кричат: «Прыгай! Прыгай быстрее!» А он мечется туда-сюда, ищет где посуше и вдруг: «Ой!..» — и ткнулся ничком в землю.
— Дотанцевался! — упрекнул его кто-то громко, и засмеялись все дружно, захохотали — смешной случай: воды солдат испугался, замешкался и поймал пулю…
— Приготовиться к атаке!
— Приготовиться к атаке! — побежало по цепи.
Гурин давно готов. Услышав команду, прильнул к ружью правым плечом, посмотрел еще раз через прицел; танки пойдут в контратаку — надо будет успеть ударить по ним.
— Вперед!
— Впе-е-ре-ед!
Это «Вперед!», как он понимал, к нему пока не относилось: он должен быть готовым к отражению танков. Пошла пехота, побежали по воде, брызги из-под ног взлетают, сверкают на солнце веселой радугой. Ожили немецкие пулеметы. Присмотрелся Гурин и заметил, что один сидит прямо напротив него и оттуда строчит по наступающей цепи. «Ну-ка, что, если ударить по нему? Танков все равно пока не видно…» — подумал Гурин, прижимая ружье покрепче к плечу, Прицелился, нажал на спусковой крючок. Прогремел выстрел, но Гурин ничего не слышал — все внимание его было сосредоточено на цели: попал ли? Обрадовался: кажется, именно там, куда он и целил, взметнулся фонтанчик земли. Если не попал, то напугал фрица здорово: такая пуля — чуть ли не со снаряд величиной — шпокнулась рядом!.. Ободренный выстрелом, Гурин достал из кармана другой патрон, зарядил ружье…
— Вперед! — продолжал кричать командир роты. — Вперед! — раздалось почти рядом. — А вы почему сидите? — Гурин оглянулся на крик. Рядом стоял старший лейтенант с выпученными от ярости глазами, с пистолетом наголо и сыпал матюками. — Вперед! Кому сказано?
Гурин показал ему глазами на свое ружье: «Мол, у меня ПТР, что же я буду делать с ним в немецких траншеях? Там с ним не развернуться. Жду танки…»
— Впере-ед! Пристрелю!
— За мной! — кивнул Василий Родичу и выскочил из траншеи. Подхватил правой рукой за ручку ружье, побежал. А иначе как с ним бежать? Наперевес, как винтовку, не возьмешь.
Сделал одну перебежку, другую, упал прямо в воду, оглянулся, поискал своего напарника. Увидел: отстал тот, но продвигается. Подождал, предупредил:
— Не отставайте! — и рванулся дальше.
Пробежал, снова упал, поднялся, еще пробежал, еще, залег: пора оглянуться, не отстал ли его второй номер с патронами. Ищет глазами — не видать. Наконец увидел: бежит далеко позади и держит направление куда-то вправо.
— Родич! — закричал ему Гурин. — Ко мне! Ко мне!
Услышал ли тот призыв Гурина, нет ли… Скорее всего — нет: всюду стрельба, крики — разве услышишь? «Идиот ненормальный! Уродится такой на мою голову…» — выругался Гурин, вскочил и побежал дальше, вперед за наступающими. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как вдруг что-то дернуло его за левое плечо, дернуло резко, сильно, даже рвануло всего назад. И в тот же миг он почувствовал, что левая рука его онемела и, повиснув плетью, сделалась непослушной. Гурин не сразу сообразил, что его ранило. Лишь какое-то время спустя он почувствовал острую боль в плече и все понял. Уткнувшись головой в ружье, он лежал в воде и думал, что ему делать. С одной рукой он, конечно, не вояка… И тот, идиот, где-то затерялся… Хотел было поискать Родича, но пули не дали ему поднять головы, они роем носились вокруг, падали густым градом в воду, взвихривали ее многочисленными фонтанчиками. Попытался пошевелить левой рукой — не смог, будто ее и не было вовсе. Только плечо отозвалось острой болью. Гурин схватил ружье и побежал обратно в траншею.
— Почему возвратился? Пристрелю! — закричал на него Кривцов, тыча пистолетом чуть ли не в лицо.
— Меня ранило… — сказал Гурин.
— «Ранило», — передразнил тот недовольно. — А где второй номер?
— А я знаю? Дали мудака какого-то, и нянчись с ним… — У Гурина закружилась голова, замутило, он обессиленно привалился к стене.
— Санитара сюда! — крикнул Кривцов, а сам подался куда-то по траншее.
Прибежала санитарка — курносенькая девчушка, две белые косички из-под шапки свисали на спину поверх серой шинели. Она быстро и умело раздела Гурина, вспорола рукав гимнастерки и принялась перевязывать, приговаривая ласковые слова, будто родная мать:
— Крепись, родненький, крепись… О, как тебе повезло, миленький!.. Еще бы немного, и прямо в сердце… Пулей навылет. Ну ничего, ничего… Все будет хорошо.
Забинтовав, она сделала петлю, набросила ему на шею и сунула в нее осторожно его руку.
— Ну вот… — она мягко набросила ему на плечо шинель. — Посиди. А если можешь, иди в санбат. Вот этой траншеей до поворота, а там — ходом сообщения… Как, родненький?..
— Пойду… — решил Василий.
— Иди, миленький…
У хода сообщения уже сидело несколько человек раненых. Тут распоряжался какой-то бойкий пожилой ефрейтор. Назначил старшего, рассказал, где расположен санбат, и отправил первую команду.
В санбате, когда Гурину уже сделали противостолбнячный укол, обработали рану и сестра бинтовала его плечо, заводя конец бинта под мышки, он вдруг услышал тягучий, нудный, так опротивевший ему за эти неполные сутки голос:
— Доктор… а я… буду жив?..
Гурин оглянулся и увидел своего напарника — его несли куда-то на носилках, а он все скулил:
— Доктор… а я… буду жив?..
У Гурина все еще кипела на него злость, и он сквозь зубы процедил:
— Ах ты паразит! Он еще жизнь себе выпрашивает!.. Гнида…
На подножном корме
есенняя распутица сделала дороги непроезжими. Автомобили оказались совсем парализованы. Из-за отсутствия транспорта в санбате скопилось огромное количество раненых. Днем и ночью здесь стояли стон, крик, ругань. Тяжелораненые — народ капризный, мнительный, им всегда кажется, что их бросили, забыли, что о них никто не заботится. Самых тяжелых эвакуировали «кукурузниками». Но много ли ими перевезешь? С легкоранеными ходячими нашли самый простой выход: формировали в группы и отправляли в госпиталь своим ходом.
Группа, в которую попал Гурин, составилась человек из двадцати. Старшим был назначен из раненых же сержант по фамилии Кропоткин — бывалый вояка: с медалями и орденом Красной Звезды на гимнастерке. Отчаянный и расторопный парень. Роль «главнокомандующего» он принял охотно и не чаял, когда они наконец покинут санбат и тронутся в дорогу, словно где-то там его ждала родная мать.
— Да на кой нам это? — возмущался он, когда им выдавали сухой паек из расчета на три дня пути. — Так прокормимся, по «бабушкиному аттестату».
Однако их снаряжали в путь по всем правилам: выдали продукты, выписали общий на всю группу продовольственный аттестат, вручили Кропоткину необходимые документы на раненых, растолковали маршрут и только после этого отпустили.
И вот они наконец на воле, вырвались из переполненного и гудящего, как вокзал во времена мешочников, санбата, вздохнули легко и свободно. Идти предстояло далеко — госпиталь располагался где-то на левом берегу Днепра, между Верхним Рогачиком и Большой Лепетихой.
Но радостное чувство свободы омрачилось уже с первых шагов: как только вышли за село — окунулись в такую непролазную грязь, которую трудно себе представить. Ноги либо утопали по самые щиколотки, либо разъезжались в разные стороны, и им, одноруким, трудно было удержать равновесие и не упасть. Однако во всем нужна своя сноровка, привычка, опыт. Так и солдаты вскоре приспособились к дороге — научились распознавать твердую кочку от нетвердой, неглубокую лужу от глубокой, научились держать равновесие, балансируя одной здоровой рукой, и все реже и реже стали падать и звать на помощь товарищей.
