Он бросился за ней:
— Провожу вас… Там ведь ночь… — и они быстренько нырнули в дверь.
— Гурин! — предупреждающе прокричал ему вслед лейтенант, но ответить ему Василий был уже не в силах.
Как только вышли за калитку, Марыся подхватила Гурина под руку и, ежась от прохлады, прижалась к нему. И теперь, уж не имея больше сил сдерживаться, он обнял Марысю обеими руками и стал целовать ее как безумный. Она отвечала ему страстно, гладила его щеки, шею. Наконец она первой опомнилась, прошептала:
— Что же мы?.. На улице…
Они подошли к ее домику, Марыся открыла дверь и, взяв ласково Василия за руку, ввела в комнату. В темноте он остановился у двери, она обернулась к нему, обняла за шею, и он увидел совсем близко ее блестящие глаза:
— Милый!.. Любимый!.. Коханый!..
Гурин снова впился в ее губы, она прильнула к нему, прижалась крепко…
«Боже мой, как сладка, как радостна любовь! Какое это счастье — любить и быть любимым!..»
…Только на рассвете Гурин вспомнил, что ему надо возвращаться «домой», и сказал об этом Марысе. В ответ она стала его страстно целовать и просить, чтобы он ее не оставлял.
— Приходи вечером.
— Конечно, любовь моя!
Они долго не могли расстаться, наконец он освободился из ее объятий и побежал. Переполненный радостным чувством, как никогда счастливый, Василий не видел перед собой дороги, не чувствовал утренней прохлады — перед глазами была только она — Марыся! А на губах горели ее поцелуи.
У калитки своего дома он поднял голову и увидел лейтенанта Елагина. И вдруг в голове все как-то крутнулось, а на душе стало горько: нарушил дисциплину!..
— Не стыдно? — покачал Елагин головой. — Вот уж от кого не ожидал так не ожидал. Комсомолец!.. Старший сержант!
— Простите, товарищ лейтенант…
— Да разве дело в «простите»? Голова ты беспутная: тебя ведь могли бандеровцы прихлопнуть. Как этого не понять! А вдруг там засада?
— Нет… — сказал Гурин, хотя вдоль спины пробежал запоздалый холодок страха: все, конечно, могло быть. «Но нет, Марыся не из тех, она меня любит…»
— «Нет». Ты знаешь? Я вам не сказал, чтобы дураков не пугать: минометчики вчера наткнулись на бандеровцев недалеко тут, под самым городом. Перестрелка была. Те убежали в лес. Хорошо, из наших никто не пострадал.
— Но при чем тут Марыся? Она любит меня. И я ее люблю… Это по-настоящему, всерьез, поймите, товарищ лейтенант…
— Эх, молодо-зелено… А воинская дисциплина, да еще в военное время?
— Простите, товарищ лейтенант… Иван Иванович, ну накажите меня, я готов понести любое наказание, но только поймите…
— У тебя ведь дома наверняка осталась любимая девушка? Как же ты будешь ей в глаза смотреть? Или надеешься, что война все спишет? Не надейся. А Маруся — сестра из госпиталя? Где же все-таки она, та настоящая твоя любовь?
Гурин хотел назвать Марысю, но почему-то не решился и промолчал.
— Ты Пушкина любишь, а он писал: умейте властвовать собой. Мудро. Ладно, иди спать, — сказал Елагин строго. — А насчет наказания я подумаю.
Гурин прошел в комнату, тихонько разделся, чтобы не разбудить спавших на полу соседей, лег с краю, натянул на себя шинель.
— Приполз, донжуан? — проворчал сонным голосом Хованский. — А лейтенант тут с ума сходил, целую ночь на улице дневалил из-за тебя. Я уже хотел идти за ноги тебя притащить домой.
Гурин ничего не сказал, закрыл глаза, стал думать о разговоре с лейтенантом, о Марысе…
Растолкали Гурина, когда уже завтрак был на столе. Вскочил он, прячет глаза от ребят, от хозяев, чувствует себя как нашкодивший кот. Особенно перед лейтенантом виноват: первый помощник и так подвел.
После завтрака лейтенант приказал собираться:
— Все вещи забирайте, ничего не забывайте: мы, может, уже сюда не вернемся.
«Как так — не вернемся. А я ж Марысе обещал, что вечером приду… Шутит лейтенант?»
Во дворе Гурин спросил у Елагина:
— Куда мы? Опять по деревням?
— На станцию, — сказал лейтенант. — Сегодня должен прибыть батальон.
Они вышли за ворота и повернули направо, а Марыся живет в левой стороне. Оглянулся Гурин, увидел заветный домик, екнуло сердце: вот он, совсем рядом, домов пять всего пробежать в обратную сторону… Смотрит Гурин на маленький, будто игрушечный, домик с палисадничком, огороженный штакетником, с наличниками на оконцах, и подмывает, тянет его туда неодолимая сила.
— Гурин, не отставай, — лейтенант махнул рукой. — Мы и так опаздываем.
На станции Елагин узнал у коменданта о батальоне и повел свою команду на дальний запасный или тупиковый путь, к какой-то погрузочной платформе, куда они добирались сквозь царство поездов на путях: лезли на четвереньках под вагонами, перебирались через тормозные площадки, пока наконец нашли своих.
Гурин прибежал в свой взвод. Будто сто лет не виделись: радостные крики, объятия! Зайцев, Харламов! А вон лейтенант Исаев своих разведчиков муштрует: строит, пересчитывает. Подбежал Гурин к нему, обнялись. Лейтенант Максимов стоял в сторонке, в кучке офицеров, о чем-то трепались и громко смеялись. Тут же высоченный Долматов, рядом с ним Максимов кажется коротышкой, будто Пат и Паташон.
— Товарищ лейтенант! Старший сержант Гурин явился для продолжения службы во вверенном вам взводе! — от избытка чувств Гурин доложил витиевато и громко.
— Является черт во сне, — тут же поправил его Максимов и ударил по плечу: — Здорово! — И они вдвоем направились в свой взвод. — Ну, как ты тут под командованием «пчеловода»? — смеется Максимов.
— А ты не смейся, Петя! Знаешь, он, оказывается, мировой мужик. Умница, знает много. Где надо — умеет поставить на своем. Он ведь учителем был, историю в старших классах преподавал. Правда, правда — мужик что надо!
— Ишь ты… — качнул головой Максимов. — А что же его так затуркали? Это все Сашка Исаев… Выходит, комбат знает его лучше нас, иначе не держал бы в батальоне.
Раздалась команда: «Строиться!»
Закачалась колонна, тронулась повзводно, вышла на улицу. По городу курсанты идут бодро, весело. Впереди оркестр марш врезал — под музыку шагать легко, будто какие-то неведомые силы несут тебя. Народ высыпал на улицу, смотрят люди на солдат, машут руками: воинская часть идет по городу с музыкой — такое, видать, впервые здесь после освобождения. Чеканит шаг вместе со всеми Гурин, поглядывает весело на зрителей. «Эх, — думает, — жаль: далеко в стороне осталась Марысина улица!..»
Миновали город, перешли на вольный шаг, музыканты зачехлили трубы, повесили их за спины, а самые громоздкие инструменты и барабан положили на подводу.
…На другой день начались уплотненные занятия — наверстывали упущенное. Выходили в поле, штурмовали передний край «противника». А Гурин все поглядывал в сторону Ковеля и с тоскою думал о Марысе. Вырваться же туда у него не было никакой возможности. Написал несколько писем, но ответа не получил: то ли письма не доходили, то ли Марыся обиделась на него, что он так неожиданно ушел, не попрощавшись. Она ведь не поверит, что он и сам не знал тогда, что ждет его утром, лейтенант ведь до последнего держал в тайне их уход. Не знала она и о том, что Василий совсем рядом, а то наверняка пришла бы.
«Ах, Марыся, Марыся!.. Отзовись, Марыся, любовь моя!..»
Заграница
атальон простоял в приготовленных елагинской командой с таким тщанием квартирах совсем немного. В один из дней вдруг была подана тревожная команда, все засуетились, засобирались, построились в колонны и пошли куда-то на ночь глядя. Шли лесными дорогами в кромешной тьме. Шли долго, без привалов. Лес шумел, скрипели вековые сосны, чавкали в осенней грязи десятки сапог. Где-то за полночь начались короткие заминки, минуту-две постоят и снова трогаются, пройдут немного — опять остановка. Как на главной городской улице в час пик. Что там творилось впереди, никто не знал, высказывались предположения, что батальон заблудился. И это было похоже на правду.
