— Да скоро сами увидите. Его везут на двух тракторах — он такой огромадный!.. — начал было отшучиваться Хованский, но лейтенант остановил его:

— Не надо.

— Кого везуть? — старик уставился на Хованского. — Ты, хлопче, голову мне не дури. Я хоть и чудаковатый дид, але не зовсим дурный.

Елагин принялся рассказывать, что такое колхоз, чем это хозяйство выгоднее единоличного. И тут старик не выдержал:

— Кому ж оно выгода? Так я роблю на земли, шо выробив — усе мое. А там? Я тако ж роблю на земли, а коло мене ще скилько нахлебников: председатель, агроном, зоотехник, пиротехник, булгахтер, паликмахтер, счетовод, птицевод… А? Они ж не роблют на земли, а хлиб и им давай. Яка ж тут выгода? И кому? Этим техникам? А так я сам соби и председатель, и булгахтер, а птицевод — вон старуха. Ни, тут шось не тэ… закрутил старик головой, достал кисет, стал сворачивать цигарку.

Лейтенант терпеливо слушал, усмехался, снова начал толковать.

— Ну, а завод, где есть директор, главный инженер, счетоводы и рабочие, — это вас не смущает?

— Так то ж завод! — поднял старик палец. — Там выробляють машины, там много специяльностей.

— Вот. А колхоз — это тот же завод, только земледельческий, и у него много специальностей. Во-первых, у него много земли, во-вторых, у него большое хозяйство — много машин, тут уже старик со старухой не управятся.

— Ну, добре. Слипый казав: побачим.

— Побачите, — кивнул Елагин.

В дверях старик спросил:

— А шо то вы малюетэ крейдою?

— Солдаты будут у вас жить.

— Солдаты? А як я зотру ваши малюнки?

— Будете отвечать по суровым законам военного времени.

— Ну, тоди не буду. Я пошуткувал.

— А я — нет, — сказал строго Елагин, и они ушли. Уже на улице лейтенант выругался: — Чертов клещ. Все он понимает, прикидывается только.

За три дня, пока они ходили из дома в дом, смотрели квартиры, намечали, где быть ротной канцелярии, а где — штабу батальона, в каких домах разместится первый взвод, в каких — второй, соображали, чтобы было и не тесно, и удобно для связи и для руководства подразделениями, — пока все это они делали, много было разных встреч. Каждый новый дом — это новые люди, новый мир.

Однажды, постучав в дверь и не получив отклика, Елагин нажал на нее плечом и вдруг отпрянул назад: перед ним стоял молодой парень — бровастый, пышные шевченковские усы длинными вожжами свисали по краям рта до самого подбородка. Руки заложены назад, глаза сверкали злобой.

— Разрешите войти? — спросил лейтенант миролюбиво.

— Не разрешаю, — рявкнул тот сердито.

— Но нам нужно.

— Не пущу!

— Почему?

— Не пущу, и всэ! Надоилы! Тут вам не казарма.

— Ого! Вы и немцам так отвечали? — лейтенант старался быть спокойным, но по голосу чувствовалось, что он уже на взводе.

— А при чем тут немцы?

— Да при том, негодяй, что им ты не посмел бы так ответить, ибо знал, что тут же получишь пулю в лоб. А когда пришли свои, так ты…

— «Свои», — презрительно скривив губы, парень передразнил Елагина.

— Ах ты мерзавец! — лейтенант был ошарашен. Он оглянулся на Гурина и Хованского и на самой высокой ноте крикнул: — Арестовать!

Те подскочили, перекинули из-за плеча автоматы, взяли на изготовку. Усатый побледнел, глазки его забегали пугливо. На крик выскочила из комнаты женщина — то ли мать, то ли сестра, запричитала, заплакала:

— Ой, пан офицер… Товарищ командир, простить його, простить — воно ще мале, нерозумнэ, говорыть — самэ не зна що. Проходьте, будьтэ ласкави.

— Усы до пупа и все еще «нерозумнэ»? — Елагин вошел в дом, Гурин последовал, за ним. — Видал, хоромы какие! Кулачье проклятое. — Он оглянулся на хозяйку, сказал: — Десять солдат здесь будет жить!

— Так, так, пан офицер, так, нехай будэ… То добрэ! — соглашалась она и все просила простить ее сына.

Выходя, лейтенант посмотрел презрительно на усача, спросил:

— Почему не в армии?

— Я хворый… У мэнэ язва, — сказал тот покорно.

— Язва? Что-то по физиономии не похоже. У меня язва, но разве сравнить мою с твоей? Однако я в армии. Завтра же чтобы пошел в военкомат. Понял?

Парень кивнул.

— И смотри мне, без фокусов! — лейтенант потряс перед самым его носом длинным костистым пальцем. — А то быстро схлопочешь!

Так днем квартирьеры делали свое дело, а к вечеру возвращались в город. Вечера были длинные, и они коротали их вокруг стола под висящей над ним керосиновой лампой — дулись в подкидного дурака. Карты нашлись у хозяек дома, и они обе охотно играли с солдатами «на высадку».

Однажды в разгар игры в дверь кто-то постучал. Все насторожились. Лейтенант с хозяйкой подошли к двери, она спросила:

— Хто там?

— Та я, Марыся!.. — послышался девичий голос. — Пустите до вашей хаты.

— О, Марыся! — Хозяйка взглянула на лейтенанта, пояснила: — Сусидка наша, — и открыла дверь.

В комнату вошла молоденькая, как девочка, женщина. Она сняла наброшенный на голову платок, тряхнула головой, и длинные светлые волосы ее аккуратно рассыпались по плечам и спине. Она была красавицей, и все, ослепленные ее красотой, стояли словно остолбенелые и молча смотрели на нее.

— О, сколько у вас хлопцев. Хочь бы мне одного дали! — Говор ее был слегка с польским акцентом, и это придавало ей обворожительную изюминку.

— А хиба у тэбэ нэма? — спросила молодая хозяйка.

— Так, нэма… Кто ж пидэ до моей халупы? Одна кимнатка, — Марыся шутила, мило улыбалась, глазки ее, по-детски невинные, светились неподдельной радостью.

— Садитесь с нами… Вот, развлекаемся, как можем, — первым из военных подал голос лейтенант. И тут, словно очнулись, заговорили все, стали наперебой приглашать ее к столу.

Гурин был ближе всех к ней, отодвинул свой стул, сказал:

— Пожалуйста…

Она, бросив на него мимолетный благодарный взгляд, села и тут же снова вскинула свои реснички:

— Декуе… — и, смеясь, перевела, произнося по слогам: — Спа-си-бо! Хорошо?

— Вам трудно говорить по-русски? — спросил Гурин.

— О нет! Интересно. Люблю! Будем играть в дурака?

— Вы умеете? — вскочил Хованский, расплываясь перед ней сладкой улыбкой.

— Да, конечно!

— Коля, на ноги не наступай, — бросил ему Гурин. Но тот не обратил внимания на предупреждение и намека не понял, а может быть, сделал вид, что не понял, продолжал отвлекать внимание гостьи на себя:

— Давайте сыграем! Я очень люблю с красивыми девушками играть…

«Вот гад, уже и комплимент подбросил!» — беззлобно позавидовал Хованскому Гурин и решил сбить его со стартовой дорожки:

— …и оставаться в дураках.

— От такой девушки, как Марыся, с радостью! — не растерялся тот.

— О, я плёхо играю, — сказала Марыся.

— Ничего, соглашайтесь, я буду вашим консультантом, — сказал Гурин и взглянул на Марысю. Та согласно улыбнулась, и Гурин на правах консультанта приставил свою табуретку вплотную к ее стулу. Марыся тут же подвинулась к нему и нечаянно коснулась плечом его руки. От этого прикосновения Гурина словно током ударило: голова хмельно закружилась, глаза затуманились, в горле запершило. Чтобы скрыть свое состояние, он смотрел в ее карты, но ничего не видел. А Марыся, прежде чем пойти, трогала пальчиками то одну, то другую карту и взглядывала на него:

— Так?

Гурин, ничего не соображая, машинально кивал, она выбрасывала карту и, смеясь, льнула к нему, благодаря за подсказку. И всякий раз от ее прикосновения Василия окутывал дурманящий туман, он готов был броситься на нее и расцеловать. Она будто чувствовала это и в самый опасный момент вдруг вскидывала на него глаза, предупреждала: «Не надо! Держись!», а сама под столом крепко-крепко прижималась коленкой к его ноге.

Хованский выигрывал и радовался:

— Марыся, увольте своего консультанта, он вас губит.

— Нет, консультант хороший, то ученица плохая, — и она ласково поглядывала на Гурина.

Муки Василия кончились где-то за полночь.

— Ой, уже поздно! Мне пора, — Марыся накинула платок и направилась к двери.