Дневные хождения эти были ничего, терпимы, а ночью было страшно. Особенно поначалу, когда еще к месту не привык. Темень, кругом черные нагромождения развалин, в ночи они кажутся совсем другими, чем днем. Улицы в темноте будто сужаются, неровно изгрызенные снарядами и бомбами стены увеличиваются, кажутся зловещими на фоне затянутого тучами неба. То и дело возникают какие-то тени, похожие на немцев. Увидит вдруг такую тень, затаится, неслышно поднимет автомат и ждет. И «он» ждет. И только когда то ли луна, выглянув из-за тучи, осветит, то ли очередная ракета высветит все вокруг, — поймет, что напугавший его предмет всего-навсего высокий день от срезанного снарядом дерева. Гурин выругается с досады, вытрет пот со лба, успокоит дыхание и бежит дальше. И вдруг покажется ему, что второпях сбился с дороги, не на ту улицу вышел — заблудился! И начинает метаться, пока не возьмет себя в руки, не остановится и не сориентируется: передовая — слева, значит, север — спереди, он шел так, потом так, потом повернул направо… Все правильно! Но откуда эта незнакомая улица? Совсем незнакомая. Уговаривает себя: «Главное — без паники, спокойно. Пройду вперед до первого перекрестка и поверну». И, еще не доходя до перекрестка, неожиданно узнает знакомое здание, сквозь которое ему нужно пройти. Самый приметный ориентир! И так ему сразу становится легко, и все страхи остаются позади, и он идет уже совершенно свободно, будто по родному поселку. Вот и НП роты, сейчас часовой окликнет. И точно — такой родной, такой желанный, такой спасительный окрик:

— Стой! Кто идет?

— Свои!

— А, комсорг! Какие новости? Скоро на Берлин двинем?

— Скоро!

— Точно знаешь?

— Пока не точно.

— А союзники как там? Говорят, они хотят первыми Берлин захватить. Не имеют же права!

— Сменишься — побеседуем.

— Ладно.

Беседы, беседы!.. В них теперь нужда была, как никогда раньше. Близился конец войны — все это чувствовали, знали, понимали. Еще один рывок, только один, последний! Но когда он начнется, этот рывок, скоро ли? В то время, пожалуй, трудно было найти солдата, который с нетерпением не ждал бы нового наступления: сколько их было, наступлений, и наконец — последнее! А пока держали оборону, перемалывали кучи разных догадок, слухов, известий, непонятно как проникавших в окопы. Здесь были новости с других фронтов, из других стран, даже из «логова фашистского зверя» — с подробностями, с деталями, и все это горячо обсуждалось, и все это требовало разъяснения и правильного толкования…

В день наступления Гурин, как обычно, направился в свою первую роту. Когда он вошел в подвал, где размещался НП, капитан Коваленков как раз закончил ставить боевую задачу перед командирами взводов, и те, пряча карты в планшетки, торопливо уходили. Поздоровавшись, Гурин тут же повернулся к выходу, чтобы с взводным пройти на огневую, но капитан остановил его:

— Подожди, вместе пойдем. У нас еще много времени. — Он отдал последние распоряжения старшему сержанту Зайцеву, который исполнял обязанности старшины роты, вытащил из вещмешка пилотку, хлопнул ею по ладони — вытряхнул и, сняв фуражку, натянул двумя руками пилотку на голову. Пояснил: — Легче и удобнее.

— Да и снайпера больше охотятся за фуражками, — подал голос Зайцев.

— Это тоже верно, — согласился Коваленков. — А ты все в фуражечке форсишь? — взглянул на Гурина капитан. — Перед девчатами фасонишь?

Гурин смутился, оглянулся на сидевшего здесь нового санинструктора Катю, которая, сощурив глазки, понимающе улыбнулась.

— У меня и пилотки нет, потерял, — стал он оправдываться. — Эту фуражку подарил мне лейтенант Исаев.

— Рассказывай! А то Манноха тебе пилотку не нашел, если бы ты захотел? — не унимался Коваленков. — Зайцев, отдай ему свою.

— Пож-жалуйста! — охотно согласился тот.

— Только на время! — предупредил Гурин Зайцева, примеряя его пилотку. — По-моему, хороша? А?

— Даже лучше, чем в фуражке, — одобрила Катя. — Молоденький, красивенький!.. А в фуражке суровый какой-то.

— Зато вид начальственный, — сказал капитан.

— Не люблю начальственный вид, — призналась Катя.

— Кому что. А некоторые, наверное, любят? — Коваленков продолжал бросать камешки в огород Гурина.

— Не знаю… Не было об этом разговора, — сказал Гурин, не очень поддерживая игривое настроение капитана: ему было неловко перед Катей. Эта девочка появилась у них в батальоне совсем недавно. Худенькая, чернявенькая южанка с большими блестящими глазами, шустренькая, она была такой юной, что, казалось, всякие «вольные» шуточки при ней были неуместны, как перед ребенком. И это несмотря на то, что она носила уже погоны старшины, изрядно хлебнула передовой и к ним попала после ранения.

— Ладно, — заключил Коваленков и сразу как-то сник, посуровел, словно обиделся. Снял с крючка, вбитого в стену, автомат, повесил на плечо. — Пошли, что ли?

— Пошли.

— Вдовин, за мной, — приказал он связному — молоденькому белобрысенькому солдату.

— И я с вами, — заторопилась Катя.

На улице было тепло, солнечно. Весна, совсем весна! Коваленков с шумом втянул в себя свежий воздух, сделал два-три шага пьяно, оглянулся:

— Погодка!.. В такую погоду…

— …любить, — сказала Катя. Она сняла с себя пилотку, тряхнула головой — рассыпала по плечам блестящие черные волосы. Сунула пилотку под ремень и, закрыв глаза, подняла лицо к солнцу. Детские губки ее, расслабленные в полуулыбке, слегка подрагивали, и Гурин чувствовал, как ей хорошо под этим теплым ласковым солнышком.

— Слыхал? А ты говоришь, что она еще ребенок. Молодец, Катюша! Так ему! А то совсем зазнался: в своем батальоне ему девушки, видите ли, нехороши, пошел в чужой.

— Я думаю, там просто встречи по интересам, обмен опытом комсомольской работы, — проговорила Катя быстро, не меняя позы. Она стояла, словно язычник, с лицом, обращенным к солнцу, и, казалось, пила его ласковую теплоту.

Коваленков захохотал, довольный ответом Кати, поддернул автомат, пошел не спеша вдоль улицы. Остальные тоже не спеша, вразвалочку, один за другим поплелись гуськом вслед за ним. Будто и не на передовую шли, а так, опьяненные весной, брели куда глаза глядят.

— Я вас проведу новой дорогой, — оглянулся на своих спутников капитан. — За мной!

Он прошел уже натоптанной тропкой сквозь разрушенное здание и вывел их на ту самую уцелевшую улочку, которую Гурин уже давно знал. Коваленков шел серединой улицы, Гурин — тоже, а Катя и Вдовин — тротуаром. У особнячка, обнесенного узорчатым из железных прутьев забором, Катя вдруг остановилась и позвала капитана:

— Товарищ капитан, что это такое?

Все трое мужчин подошли к Кате и увидели на асфальте фаустпатрон — труба перегородила тротуар поперек, а мина, отделенная от трубы, лежала в метре от нее у самого забора.

— Так это же фаустпатрон! — сказал Коваленков. — До сих пор не видела, что ли?

— Нет.

Капитан присел на корточки, взял себе на колени трубу и принялся объяснять Кате, как пользоваться этим оружием. Остальные тоже опустились на корточки и слушали комроты.

— Вот и весь принцип его действия! — заключил он бодро свой рассказ. — Поднимаешь эту чеку и опускаешь… — Коваленков поднял чеку и легонько толкнул ее в обратную сторону. Послышался щелчок, и в тот же миг раздался оглушительный взрыв. Из обоих концов трубы вырвались клубы пламени, всех заволокло едким пороховым дымом.

Когда дым немного рассеялся, они увидели, как Катя в сторонке гасит дымящуюся полу шинели. Коваленков подскочил к ней, стал помогать.

— Пропала такая шинель!.. — первой подала голос Катя. Шинель на ней была действительно хороша: из английского сукна, сшита по фигурке. — Куда теперь я в таком виде?.. — Катя смотрела печально на огромную выгоревшую дыру в поле.

— Она о шинели печется! — бледный, будто стена меловая, Коваленков откинул ей обгоревшую полу. — Нога как?

— Вроде ничего…

— Как же ничего! Юбка-то прогорела… Ну-ка?