— А вдруг? — сказал он, не повышая голоса и не гася улыбки. — Покажи-ка документы, браток.
Гурин расстегнул левый карман гимнастерки, достал красноармейскую книжку (в ней же лежало свернутое вчетверо и командировочное удостоверение), передал майору, а сам, обиженный, отвернулся и стал смотреть вперед, на дорогу, нервно сжимая шейку автомата.
Майор шелестел у него за спиной бумагой — проверял, а Гурин сидел и злился на него. Потом шелест прекратился, и Гурин боковым зрением увидел, как шофер, не меняя позы, слегка кивнул головой. Гурин подумал, что майор, изучив его документы, успокоился, и решил обернуться, чтобы взять их у него. Про себя он издевался над майором: «Ну что, поймал дезертира? Шерлок Холмс!..»
Однако не успел он сделать и пол-оборота, как ощутил резкий обжигающий удар в голову повыше левого уха. Скорее машинально, чем сознательно, Гурин сдернул большим пальцем предохранитель, приподнял, насколько смог, автомат, потому что шофер, схватив правой рукой за ствол, старался отжать его вниз, надавил на спусковой крючок. Очередь пришлась шоферу в живот, он дернулся всем телом, машина вильнула, полетела куда-то кубарем, послышался треск, удар, и все в сознании Гурина погасло…
Сколько он находился в беспамятстве, Гурин не знал, но, когда открыл глаза, он увидел перед собой двух офицеров. Гурин лежал на земле, а они стояли над ним и казались ему высокими-высокими. Он только взглянул на них, и они тут же поплыли перед глазами, словно растворились в тумане. Во рту у Гурина пересохло, подступила тошнота, он закрыл глаза, попытался повернуть голову набок и не смог — в шее стрельнула острая боль.
— Старший сержант, как твоя фамилия? — спросил кто-то.
Гурин понял, что это относится к нему, сказал:
— Гурин… — Однако голоса своего он не услышал. Он лишь почувствовал, как лицо его вдруг одрябло, а сам он весь покрылся потом, и в этот же момент он ощутил у себя на верхней губе влажную холодную ватку, в нос шибануло нашатырем. Ему стало легче: дряблость с лица сошла, тошнота отступила, и он снова открыл глаза.
— Ну вот… — сказал старший лейтенант, сидевший на корточках возле него. — Лучше?..
— Лучше…
— Фамилию свою п-помнишь? — старший лейтенант слегка заикался.
— Помню… Гурин…
— Откуда и к-куда вы ехали?
— Не знаю…
— Как?
— Я ехал из Ландсберга в Дразикмюле. А они — не знаю. Они догнали меня на дороге, я попросился подвезти. Они взяли.
— Кто они? С-сколько вас было в машине?
— Их двое. И я…
Старший лейтенант взглянул на стоявшего рядом капитана, потом снова обратился к Гурину:
— Кто они-то?
— Не знаю… Майор и шофер.
— И что п-произошло в машине?
— Ну, майор сначала спрашивал, куда я еду, зачем… А потом вдруг говорит: «А может, ты дезертир? Покажи свои документы». Я показал, а когда обернулся, чтобы взять их, он ударил меня чем-то по голове. Ну, я машинально схватил автомат… Он у меня на коленях лежал. Я испугался, подумал, что это какие-то бандиты…
— Значит, г-говоришь, майор с-с вами ехал?
— Да…
Старший лейтенант снова взглянул на капитана. Тот молча листал гуринскую красноармейскую книжку. Что это именно его книжка — Гурин узнал ее точно: она у него была обернута в «серебряную» бумагу. В такую же «серебряную» бумагу обернут и комсомольский билет, который, к удивлению Гурина, тоже был в руках капитана. Полистав документы, капитан присел на корточки и стал уточнять подробности: из какой части Гурин, кем служит, куда едет, зачем, фамилии комбата, замполита.
— Подняться можешь? — спросил капитан и тут же позвал рукой кого-то. Подбежали два солдата. — Помогите подняться старшему сержанту, — приказал он, а сам отошел в сторонку.
Солдаты взяли Гурина под руки и помогли подняться на ноги. Ему опять стало нехорошо, перед глазами все поплыло, голова повисла. Старший лейтенант быстро сунул ему под нос нашатырную ватку, Гурин взбодрился. Солдаты подвели его к капитану. Он стоял возле перевернутой вверх колесами машины и смотрел вниз. Гурин во все глаза пялился на «эмку» и недоумевал: «Неужели это та самая машина, в которой мы ехали? Неужели так может помяться железо?»
— Кто это? — спросил капитан. Только теперь Гурин увидел лежащего на земле шофера. Он лежал навзничь, губы у него посинели, гимнастерка на животе была пропитана кровью.
— Шофер… — сказал Гурин.
— Как его зовут?
— Не знаю.
— Ну, а где же майор?
Гурин двинул плечами, попытался оглядеться вокруг, но шея не поворачивалась.
— Не знаю…
— А был он? Точно помнишь?
— Как же!.. Был.
— Какой он из себя, в чем одет?
— Толстенький… В хромовых сапогах, в темно-синих галифе… Гимнастерка зеленая, фуражка с блестящим козырьком…
— М-да, — проговорил капитан. — Ну ладно. Ведите в машину, — приказал он солдатам.
Они медленно вышли на шоссе, здесь стояло несколько машин — два «виллиса», одна немецкая «BMW» и крытый грузовик, — солдаты помогли Гурину забраться в «виллис», а сами остались стоять рядом. Минут через двадцать к машинам подошли все остальные, и они поехали в Лукац-Крейц.
В город приехали — солнышко уже было на закате. Садилось оно огромным красным диском, и небо было багровым. Это Гурин успел увидеть, пока сидел в «виллисе» во дворе какого-то здания, пока его спасители куда-то ходили и что-то выясняли. Вскоре его повели в дом, провели длинным коридором и ввели в небольшую комнату. По предметам, по запаху он сразу признал в ней санчасть. Не успел Гурин усесться на стул, как в комнату вошла, вся в белом, сестра и молча принялась разматывать бинт с его головы. Размотав его и скомкав, бросила бинт в таз под столом, потом ножницами выстригла волосы у него за ухом — снизу и почти до самой макушки, обработала рану и снова забинтовала. Так же молча настроила шприц и сделала ему противостолбнячный укол. Потом сказала: «Все».
Стоявший у двери солдат кивнул:
— Пойдемте, — и пошел вперед. Вывел Гурина в коридор, открыл дверь в комнату напротив перевязочной. Здесь стояла койка, застеленная серым одеялом, тумбочка и стул. — Раздевайтесь и ложитесь, — и вышел, закрыв за собой дверь.
Гурин с трудом разделся, потому что не мог ни нагнуться без боли, ни разогнуться, лег на жесткий соломенный матрац и уставился в потолок. Все случившееся сегодня представлялось ему странным и непонятным, словно и было это не с ним, а будто видел все это он то ли в кино, то ли в кошмарном сне…
Часа через полтора другой солдат, в нечистом халате, принес ему ужин, Гурин спросил у него, где находится туалет, солдат нехотя буркнул что-то ему в ответ и указал рукой в дальний угол, а сам тут же вышел, щелкнув дверным замком. Гурин взглянул в угол — там стояла параша, глянул на окно — там была решетка из толстых прутьев, и ему сразу расхотелось в туалет. К еде он тоже не притронулся. Самые мрачные мысли заполонили голову:
«Значит, будут судить: убил человека… А ты что же, думал, так легко оправдался? „Бандиты…“ Ударил-то майор, а ты убил шофера… Но почему майор ударил? И куда он девался?.. Все, жизнь теперь пропала… Домой сообщат, маме: „Осужден“. Стыд-то какой, позор какой на ее голову! И Алешке с Танькой теперь стыдно будет друзьям в глаза смотреть…»
Этими тревожными мыслями он маялся всю ночь. Утром к нему пришел вчерашний старший лейтенант. Хотя и был он без шинели и без фуражки, но Гурин все равно его узнал и почему-то обрадовался, как родному: он дольше и мягче других разговаривал вчера с ним. Старший лейтенант подвинул стул, сел, положив локоть на тумбочку. Чернявенький, с крупными, близко посаженными, немного раскосыми глазками, с длинным крючковатым носом и двумя резкими вертикальными линиями у рта, он выглядел сейчас злым и жестоким. Однако, помня его вчерашнего, Гурин улыбнулся ему, как доброму знакомому.
— К-как с-самочувствие? — спросил старший лейтенант.
— Болит все, особенно шея и голова, повернуться больно, — пожаловался Гурин.
— Н-ничего, заживет, — успокоил он и, не меняя голоса, а только чуть прикрыв веки и вытянув подбородок, спросил: — Ты хорошо п-помнишь, что вчера п-произошло?
