— Ну что? Хитрят! Я же говорил: хитрят. Вон где наступление — слышишь, грохочет! А тут… Разве это артналет? Так, для отвода глаз. — И вдруг он заорал: — Смотри, смотри — фрицы драпают! — Он сбил на затылок пилотку и выпустил длинную очередь по немецким траншеям.

Действительно, немцы выскакивали из окопов и во весь рост бежали к себе в тыл. Из наших траншей открылась беспорядочная стрельба, послышалось какое-то улюлюканье, шум, крики.

— Драпают, гады! — Зайцев бесился, терзал пилотку на голове. — Ну где же сигнал к атаке?

Гурин увидел немца с пулеметом на плече, дал по нему очередь. Тот бросил пулемет, но сам не упал, побежал, согнувшись и петляя между кустами.

И тут наконец шпокнуло справа, словно разорвался резиновый шарик, взвилась в небо, оставляя белый след, ракета, вверху распалась на три красных огонька.

— Вперед! В атаку! Ура!

Курсанты высыпали из траншеи, ринулись к немецким окопам. У проволочного заграждения замешкались: проходов настоящих не было, разорванная проволока цеплялась за обмундирование, рвала в клочья. Впопыхах Гурин наткнулся как раз на солдата, который висел на заграждении, увидел голый череп в каске, отпрянул в испуге назад, рванулся вправо и вскочил в спираль Бруно. Схватила она когтистыми лапами за брюки в нескольких местах, он нагнулся, чтобы отцепить себя, и зацепился локтем. Оглянулся — не он один барахтается в проволоке, бьют ребята по ней прикладами, пытаются вырваться.

— Вперед! Вперед! — донесся уже охрипший голос Максимова. — Шинели!.. Шинелями накрывайте проволоку! — Подбежал к Гурину. — Вася, что же ты?.. — и он протянул ему руку, поволок назад, как из топкого болота, отцепил потянувшуюся проволоку. — Смотри под ноги. Шинелью накрой, если что. Вперед! — закричал он и подался снова на правый фланг. Длинная планшетка путалась у него между ног, он отбрасывал ее левой рукой назад, а правой придерживал на груди автомат и кричал без устали: — Вперед!

Гурин огляделся, увидел рядом разрыв в заграждении, побежал через него, догнал Зайцева, пошли рядом, тяжело дыша, слова сказать не могут, только переглядываются. Торопятся, даже не замечают — то ли виноградником идут, то ли кусты какого-то лозняка хлещут ветками по лицу. Через немецкие траншеи перепрыгнули — и дальше, дальше, пока не стреляют. А немцы будто подслушали, начали минометный обстрел.

— Броском вперед! — скомандовал Гурин.

Зайцев подхватил команду, передал дальше.

И, не оглядываясь, сами рванулись что есть духу поближе к противнику — там спасение от минометного огня. А противник, похоже, быстрее их бежит — не видно его: то ли ушел далеко вперед, то ли засел и ждет в запасных окопах. Только зачем же ему было оставлять первые, так хорошо насиженные траншеи, зачем убегать, когда курсанты еще и голоса не подавали? Наверное, их прижали с флангов…

Минометный огонь быстро прекратился, и до самого берега курсантов уже никто ни разу не обстрелял. Но не успели они выскочить к воде, как с противоположного высокого берега ударили пулеметы. Батальон залег, курсанты стали зарываться в песок, прятаться за кусты.

— Почему остановились? Кто приказал окапываться? — голос командира роты Коваленкова на пределе, сам в ярости — никогда таким его не видели. — Форсировать немедленно!

— Не на чем, товарищ капитан.

— А ты, Гурин, думал, немцы тебе тут переправу приготовили? Где Максимов?

— На правом фланге…

— Где пулеметы? Почему пулеметы молчат? Сейчас же выдвинуть вперед пулеметы и заткнуть немцам глотку. И — переправляться немедленно! Вон немецкие блиндажи, разбирайте их, вяжите плоты, на бревнах вплавь! Испугались воды! Живо!

— Зайцев! — крикнул Гурин. — Слышал? Давай пулемет вперед, а остальных — разбирать блиндажи! — и сам от куста к кусту побежал во второе отделение, отдал такое же приказание, потом в третье. Но тут Максимов уже опередил его, кричал визгливо:

— Разлеглись, понимаете! Кто приказал? Бревна, тащите бревна!

Гурин побежал обратно. Многие уже барахтались в воде, крутили бревна, доски, направляли их впереди себя. Гурин свернул к блиндажу, рванул дверь — не поддалась, сбить ее нечем, схватился за бревно над дверью — тоже не поддалось. Досада взяла, заметался от одного блиндажа к другому, увидел внутри скамейку, вынес, бросил ее на воду, она плюхнулась на ребро и поплыла вниз по течению. Он догнал ее, перевернул, спрятал голову за торчащую ножку, толкнул вперед, поплыл. Ноги быстро отяжелели — в сапогах не очень поплывешь. Тогда он повесил автомат на развилку ножки — освободил правую руку и стал грести ею, как веслом. Дело пошло веселее, тем более, что немцы прекратили поливать их пулеметным огнем — то ли наши сбили их, то ли они затаились. Может, подпускают поближе?.. Нет, никакого подвоха не было, благополучно перебрались на другой берег и снова — вперед.

— Вперед! Не останавливаться!

Вдали сплошным облаком поднималась пыль-то немцы поспешно отступали.

По садам и виноградникам, по красивым зеленым холмам и долинам, с холма на холм, с холма на холм, полями, огородами, почти все время бегом, не давая себе ни минуты передышки, спешили наступающие вперед и вперед.

— Во драпанули! — кричал восторженно Зайцев. — Видать, здорово наши прижали их, — и он показывал на левый фланг, откуда, не переставая, докатывалась сплошная, из-за расстояния глухая канонада.

— Держи направление, — Гурин указал ему на часовню у развилки дороги, а сам побежал к Максимову — узнать, как дела во взводе. Ребята бежали трусцой — по запыленным лицам пот катился градом, но зубы и глаза сверкали весело, в глазах отвага и радость победы.

— Товарищ старший сержант! — окликнул его кто-то.

Гурин оглянулся, увидел Харламова.

— Харламыч? Жив?

— Жив! — тот поднял автомат, не останавливаясь.

«Как мальчишка, — усмехнулся про себя Гурин. — Нарочно ведь окликнул, чтобы показать, какой он храбрый».

— Ты зачем сюда? — закричал на Гурина Максимов.

Поравнявшись с лейтенантом, Гурин сказал:

— А так, повидаться… Новости узнать.

— Нашел место и время. Храбришься?

— Нет, серьезно… Потери большие?

— Точно не знаю. Пока один ранен из третьего отделения.

Запыхавшиеся, с придыханием, они на бегу кричали друг другу, словно глухие.

— Давай дуй на свое место. В Кишиневе встретимся, — приказал Максимов.

В Кишиневе батальон занял старые, из красного кирпича, военные казармы. Повалились кто где смог — усталые, запыленные, не раздеваясь. Однако утром Гурин встал сам, до общего подъема, принялся штопать брюки, разорванные на проволоке. Зашил кое-как, стянул края дыр — кальсоны не выглядывают, и ладно. «Похожу пока, потом обменяю у старшины», — успокоил он себя.

Тянуло в город — посмотреть, каков он. Вышел за ворота, посмотрел в одну-другую сторону — тихо, вдали на перекрестке редкие прохожие торопливо переходили улицу.

К нему подошел Зайцев, потом их догнал Харламов, и они пошли по тротуару. Зеленый, тихий город. Следующая улица была оживленнее, на углу стояла крестьянская фура, запряженная парой лошадей, на ней сидел молдаванин в жилетке, в белых штанах и в лохматой папахе. Увидев солдат, он весело поманил их к себе.

— Братэ, братэ, — приговаривал он и показывал на плетеные корзины, наполненные грушами.

— Что, продаешь? Почем?

— Сколько? Сколько?

— Дуэ, — он показал два пальца.

— За одну грушу два рубля? Ого!

— А может, за десяток?

— Дуэ, — повторял он и пинал ногой корзину.

— Всю корзину за два рубля? — удивился Харламов. — Да ты что! Давайте купим, ребята? Это же почти даром!

— А нести в чем?

Харламов снова обернулся к молдаванину:

— С корзиной сколько? — он потянул ее за ручку.

— Дуэ, — снова заладил тот свое.

— Давайте дадим ему три рубля…

Дали крестьянину трешку, он помог им ссадить на мостовую корзину с большими желтыми грушами, и они, довольные, потащили корзину в расположение.