— Мы? В наступление? Такой горсточкой на таком расстоянии? — удивился Зайцев.

— Да, мы, — твердо сказал Максимов. — И прошу не перебивать. — Однако прерванную мысль свою не стал продолжать, а принялся отвечать Зайцеву: — Надо воевать не числом, а уменьем — это первое. А второе, мы вовсе не горстка. У нас каждый солдат стоит десяти, потому что он не просто солдат, а без пяти минут младший командир. Унтер-офицеры! И вообще: кто дал право обсуждать приказы? Безобразие, понимаете… — лейтенант насупил брови, сощурил узкие глазки, закрутил головой недовольно. — Продолжаю: наступление утром, на рассвете, после артподготовки. Сигнал к атаке — тройная красная ракета. Задача: выбить немцев из излучины, форсировать Днестр и далее преследовать противника вплоть до занятия Кишинева. Так что нам предстоят и уличные бои. Запаситесь гранатами и патронами. Наша полоса наступления… Даю ориентиры. Первое отделение: слева береза с оторванной верхушкой, далее — зеленый холмик, исключительно…

Максимов подробно, как на занятиях, втолковывал отделенным ориентиры и, когда кончил, поправив фуражку, спросил:

— Все ясно?

Сержанты молчали, — значит, ясно.

— Проходы в проволочном заграждении сделает артиллерия. Не бросайтесь кучей в один проход, рассредотачивайтесь. Если нет вопросов, — по местам.

Отделенные ушли, Гурин остался. Протянул взводному котелок.

— Что это? — набычился Максимов, будто ему предлагали бог весть что.

— Заправься немного.

— Да ты что? Голодный я, что ли?

— Ну как же…

— Я печенья пожевал.

— Возьми.

— Не… Ишь ты какой! Сам же убеждал, а теперь кормишь. Как это понимать?

— А разве убедил?

— Убедил не убедил, а занозу сомнения всадил, — улыбнулся он. — Так что, Вася, отдай кашу ребятам, если сам не хочешь. Иди, друг, на свой фланг. Будем живы, в Кишиневе рубанем.

Гурин хотел сказать «будем», но сдержался: на войне становишься суеверным, вспомнилось бабушкино «наперед не загадывай», и он промямлил:

— Ладно… Ну, я пошел?..

— Давай. Смотри там, помоги ребятам подняться.

— Поднимутся! — заверил Гурин комвзвода и пошел на свое место. В траншее чувствовалось оживление: никто не спал, каждый возился со своим снаряжением. Кто диски заряжал, кто прилаживал поудобнее на ремне гранаты. Харламов клацал затвором — гонял его туда-сюда, патроны выскакивали из казенника и падали на дно траншеи.

— Что, заедает?

— Да вроде нет, — отозвался он.

— А зачем же ты его терзаешь? Смотри, сколько патронов набросал. На хорошую очередь.

— Проверяю.

— Нервничаешь?

— Да вроде нет… Руки только почему-то потеют. Ладони. Вытираю, вытираю, а они все равно потеют.

— Нервничаешь. Ты не думай ничего такого… Все будет нормально.

— Нормально?

— Конечно. Тут главное — спокойствие. А точнее: взять себя в руки, не паниковать. И будет лучше. Поверь мне.

— Сам-то ты… Неужели спокоен?

— Подбери патроны, вытри и дозаряди диск. Держись, Харламыч!

Харламов скупо скривил рот, улыбнулся. Гурин пошел дальше. Зайцев у своей ячейки схватил его за рукав, остановил:

— Слушай, помкомвзвода!.. Слышь, что солдаты говорят? «Наши на Прут, а немец на Серет», — и выжидательно уставился на Гурина, затаив в глазах хитрую улыбку озорника-мальчишки. Сразу видно — спросил он это с каким-то подвохом.

— Ну и что? Правильно говорят, — сказал Гурин всерьез.

А Зайцев того и ждал: расхохотался, даже пилотку на затылок сбил, стал теребить свой ежик.

— Во, и ты, образованный, а не знаешь. Это же в Румынии река так называется — Серет. Вот это Днестр, — он чиркнул линию на стене траншеи, — потом будет Прут, а дальше уже эта самая… Понял, какая стратегия? Здорово?

— Здорово. Остряки. — Гуринское самолюбие немножко задело «образованный, а не знаешь». Действительно, не слышал он такого названия.

— А мне нравится. Сама география говорит за нас! — Зайцев поправил пилотку, посерьезнел. — Слушай… Но неужели они там, — кивнул он в сторону тыла, — всерьез думают наступать? Траншеи ж пустые… Или что-нибудь хитрят?

— Откуда я знаю. Может, хитрят, а может, действительно верят в нас. Им там виднее, у них все данные — и о противнике, и о соседях, и о нас с тобой.

— Данные… Другой раз ни черта не поймешь, что затевается. Думаешь, сплошная бестолковщина, гонят: «Вперед!» А потом выясняется, что можно было и без этого обойтись. А людей положили.

— Это тебе так кажется, что можно, ты же дальше своего взвода ничего не видишь. А может, это разведка боем, а может, отвлекающий маневр?.. Мало ли что.

— Это верно: солдату из своего окопа видно не много. Ну ладно, дождемся утра. Фриц что-то притих, чувствует, наверное, собака!

— Завтракают, паразиты, а может, тоже к чему-то готовятся. Наблюдение усиль.

— Да и так во все глаза смотрим.

Вскоре звезды стали одна за одной гаснуть, словно экономный хозяйственник выключал их, не дожидаясь рассвета. Небо на востоке посерело, а еще через какое-то время горизонт заголубел, потом облачка окрасились в розоватый цвет, тени исчезли — начинался день. Немцы неожиданно обрушили по нашим траншеям шквальный огонь, потом быстро перенесли его в глубину обороны и долго там толкли землю. «Не задумали ли они нас опередить с наступлением?» — подумал Гурин, отряхиваясь. Он осторожно выглянул — не прозевать бы их атаку. Но немцы в окопах вели себя спокойно, лишь кое-где постреливали пулеметы, словно забавлялись: пускали вверх дугообразные трассирующие очереди.

Артналет прекратился внезапно, наступила звенящая тишина. Пыль, дым, тротиловая гарь медленно плыли вдоль траншей, постепенно оседая и высветляя даль. Курсанты волновались и ждали нашей артподготовки, но ее не было. Может, отменили наступление?

Нет вот наконец грохнуло в нашем тылу, и в ту же минуту через траншеи, завывая на разные голоса, понеслись снаряды и мины. Гурин невольно втянул голову в плечи, присел, но тут же оправился от первого испуга — чего бояться, наши ведь бьют! — стал наблюдать за разрывами. Артиллерия била по немецкому переднему краю, по проволочному заграждению. Взлетали в воздух столбики, окутанные колючей спиралью, закачался на проволоке наш бедняга солдат. Уже весь передний край немцев был окутан пылью и дымом, а артиллерия все била и била, и снаряды с визгом проносились у самой головы, и от каждого такого визга Гурин невольно сжимался и вдавливался в землю. А они летят один за другим, один за другим — джю-у-у-и-и, джю-у-у-и-и, то слева, то справа, у самого виска, даже ветерок от них волосы на голове пошевеливает… Еще издали слышит Гурин нарастающий вой снаряда, и вот он уже вжикнул мимо, только трава на прямой пробор разошлась под его трассой, приникла к земле. Джю-у-у-и-и, джю-у-у-и-и… и разрывы — совсем рядом: рвут проволочное заграждение, осколки, как крупный дождь, сыплются в свои же траншеи.

Джю-у-у-и-и — и уже знают солдаты: этот пошел далеко, не зацепит, и потому не прячутся. Но вот вдруг появился какой-то звук необычный — похрюкивающий, будто летит, кувыркаясь, какая-то дура-болванка. Этот опасен, как бы рядом не плюхнулся… Свой, свой, а на дороге не стой, — юркнул Гурин в траншею, прижался к стене. Взрыв! Ох ты, еле перетянул через бруствер, разорвался на нейтралке. Куда же они там смотрят? Так и по своим можно лупануть.

Постепенно артиллерия перенесла огонь в глубину немецкой обороны, Гурин передал по цепи команду: «Приготовиться к атаке!» — и стал ждать сигнала. Но сигнала почему-то не было. Уже и канонада стихла. Нет, вот еще грохнуло, и еще один певун понесся к немцам. И был он какой-то запоздалый, кто-то пустил его, наверное, просто так, чтобы не оставался в стволе, пустил далеко, даже разрыв от него затерялся в общем гуле. И затихло. А сигнала к атаке все еще не было. Что-то непонятное творилось…

Только слева и справа все еще продолжала работать наша артиллерия. Особенно слева — оттуда доносился обвальный грохот, словно рушились гигантские горы. Не выдержал, к Гурину прибежал Зайцев.