Раненые один за другим подходили к бачку, долго мешали черпаком суп и, прежде чем наполнить котелок, ворчали недовольно. Подошел и Гурин, поставил котелок на пол, взял утопленный в мутную жижу черпак, взбуровил им содержимое бачка — зачем-то же другие это делали? Может, там на дне куски мяса… Но масса была однородной до самого дна. Плеснув себе два черпака, Василий вернулся на свою постель.

Суп был жидкий и невкусный. Может быть, ему это только казалось после сравнительно сытной дороги, но есть он его не стал. Вытащил из вещмешка сало, которое выменял на казенную телогрейку, принялся грызть прямо от целого куска: ножа у него не было, просить же у соседей не хотелось.

Закончив трапезу, он повесил вещмешок и полевую сумку на гвоздь, вбитый в стену над головой, вышел на волю. Походил по двору, дальше идти было некуда, да и грязь непролазная, вернулся снова в «палату», достал Швейка, принялся перечитывать.

К ужину почти все места в «палате» заполнились, стало гомонливее. Да и народ, видать, подбирался сюда не очень болезненный — никто не стонал, не жаловался на боль. Разговаривали, рассказывали друг другу какие-то случаи, ругали немцев и восхищались их подготовленностью к войне: котелки, ножи-ложки — все удобное, сапоги, ремни, подсумки — все кожаное. Откуда только это у них?

— Откуда, откуда! Всю Европу покорили, — говорил один.

— «Европу, Европу»! — возмущался другой. — Пошел ты в ж… А Европу что, голыми руками он брал? Или, может, в Европе табуны лошадей и коров ходят? Это у нас были табуны. А где кожа — никто не знает. Кругом кирза отдувается. Ты скажи другое: немец — он хозяйственный, у него даже дерьмо даром не пропадет — все в дело пускает. Ну и готовились, конечно, к войне как следует. Все предусмотрели.

— Все, да не все.

— А что?

— Катятся назад!

— Ну, это дело другое. Иван разозлился! Теперь он попрет! Если доживем, посмотрим на ту Европу.

— Очень она нужна. Я думаю — мы только до границы.

— А там? Гитлер только этого и ждет. А потом очухается и опять начнет. Нет, браты, до конца падлу раздавить надо. Я бы устроил им то же, что они у нас, пусть бы узнали.

— Хорошо бы…

— А я бы заставил их восстановить все, — вступил в разговор третий. — Все, что разрушили, сожгли.

— А людей сколько они угробили! Это как ты восстановишь? Нет, мы сами восстановимся, а их всех подчистую.

— И детей, и женщин, и рабочих?

— «Рабочих». А это кто в окопах сидит и в нас стреляет? Кто вешает, хаты жжет, города взрывает? Капиталист? Хватит, не верю я им.

Пришел майор — замполит начальника госпиталя. Накинулись на него с претензиями, с жалобами на плохую кормежку. Майор выслушал внимательно, дал всем выговориться, потом спокойно сказал:

— Претензии ваши справедливы, но тон мне ваш не нравится. Будто вы не солдаты, не бойцы Красной Армии, а какое-то наемное войско, которому обещали определенную мзду и не дали. Я вместе с вами ем эту, как вы говорите, баланду. Временные трудности с подвозом. Вы можете это понять? Ну, а представьте: мы попали в окружение и отрезаны от всего?

— Но мы же не в окружении?

— Нет, в окружении. Нас окружила непролазная распутица. Фронт ушел далеко, тылы растянулись. Вы же сами шли в госпиталь, видели, что делается на дорогах… Так кого же винить? Мы — солдаты, и это надо твердо помнить: здоровые ли, раненые ли — все равно солдаты. Плохо, трудно. Но эти трудности временные, неделя, может — две. А сейчас положение у нас сложилось тяжелое. Сегодня плохо, завтра будет хуже: у нас хлеб на исходе. А в госпитале есть тяжелораненые, лежачие. Вам легче — вы ходячие, выздоравливающие. И пришел я к вам с просьбой — помочь госпиталю, помочь своим же товарищам. Здесь в поле обнаружена неубранная прошлогодняя кукуруза. Нам надо пойти и собрать початки, вымолотить из початков зерно и смолоть на ветряной мельнице. Такая мельница есть в соседнем селе — сохранилась в целости.

Майор ходил размеренно по комнате взад-вперед, чуть склонив голову, говорил ровным голосом, ни на кого не глядя. И только когда доходил до дальнего угла и поворачивал в обратную сторону, к двери, он всякий раз взглядывал на полевую сумку Гурина, и Гурин пожалел, что вывесил ее напоказ. «Отберет, скажет: не положено», — забеспокоился Гурин.

— Вот такое наше с вами положение. Но предупреждаю: дисциплина строгая, военная. Никаких отлучек, никаких самоволок, никакой партизанщины. Кто у вас старший? — и он почему-то посмотрел на Гурина. — Кто старший палаты?

— Да нет у нас… — отозвался кто-то.

— Вы — сержант? — спросил майор у Гурина и кивнул на полевую сумку.

— Нет.

— А откуда у вас сумка?

— Еще прошлый раз в батальоне выздоравливающих старший лейтенант, комсорг батальона, мне дал. Я агитатором там был.

— Ты — комсомолец? — с какой-то радостью в голосе спросил майор.

— Так точно.

— Как твоя фамилия?

— Гурин.

— Вот, Гурин. Назначаю тебя старшим палаты. Чтобы была дисциплина, чистота и порядок. Дневальный должен быть в палате. В наряд назначать будешь — на кухню или еще куда потребуется. Одним словом, — майор сжал кулак и потряс им, — дисциплина! С тебя спрос. Понял?

— Понял.

Он вскинул голову, обратился ко всем:

— Вопросы есть? Нет. Хорошо. Значит, мы поняли друг друга. Утром после завтрака идем на работу. Все. Добровольно, но обязательно, — майор впервые улыбнулся. — До свидания. Спокойной ночи.

— До свидания, — вразнобой ответили несколько человек.

— Да, положеньице!..

— Ну, а что сделаешь?

— А сумка-то сработала!

— Он все смотрел на нее, я думал, отберет, — признался Гурин, все еще огорошенный таким поручением.

— Это старшина, если увидит, отберет. Те любят отбирать. «Не положено!» — и весь разговор. Так что ты ее спрячь, пока цела.

— Ну, теперь уцелеет: раз майор ничего не сказал, значит, считай, разрешил.

Утром Гурину предстояло решить труднейшую задачу — поднять больных людей на работу. Двое добровольцев сходили за завтраком — принесли бачок с супом, хлеб и по кусочку сахара. Ели без особой ругани — знали, почему такой скудный паек. А Гурин с каким-то непонятным волнением ждал конца завтрака и про себя все время подбирал те слова, которые он должен будет сказать солдатам. Вот стук ложек все реже и реже, уже начали по одному, по два выходить в коридор мыть котелки, а он все еще не придумал нужных слов — необидных, нужных, не командных, но обязательных. Наконец решился:

— Ну что ж, товарищи, пора!

— Куда спешить? — послышался ответ. — Команды еще не было.

— Какой команды? Вчера же ясно было сказано! — И, не дожидаясь новых пререканий, Гурин объявил: — Дневалить останется, кто себя плохо чувствует и не может идти на работу. Кто не может? Говорите без стеснения и честно. — Воцарилась тишина. Он подошел к солдату, который все время тяжело дышал, а ночью даже постанывал. — Вы как себя чувствуете?

— Неважно… Крутило всю ночь. И температурил… Но я пойду.

— Зачем же? Оставайтесь дневальным. Пол сумеете подмести?

— Сумею…

— Кто еще больной? — спросил Гурин.

— Все больные. Пошли, чего там, — помог ему кто-то из дальнего угла.

— Пошли, — сказал Гурин громко, почти скомандовал, но тут же смягчил голос, напомнил: — Захватите с собой вещмешки, — и направился к выходу. Когда больше половины уже собралось во дворе, он не стал ждать остальных, не стал считать, кивнул: — За мной. Догонят…

Гурин решил положиться только на совесть людей, не торопить, не командовать, не стоять над душой у кого-то. Не хотел он слишком ретиво пользоваться властью: подчиненные его — народ все-таки необычный, больные, а командир он — случайный, временный, такой же солдат, как и все. Тут могло помочь только воздействие на совесть, на сознательность.

К канцелярии они пришли не первыми, но и не последними. После них еще тянулись другие палаты. Майор поторапливал отстающих:

— Побыстрее, побыстрее… — У Гурина спросил: — Твои все вышли?