Собрал котелки и не знает, что с ними делать: идти ли в роту или вернуться к кухне обновить кашу. В них ведь если что и осталось, то все перемешалось пополам с землей. Решил вернуться. Пошел не спеша. Дым и пыль медленно оседали, противно воняло динамитом.

Идет Гурин, головой трясет — хочет избавиться от звона в ушах, а он все не проходит.

Пришел в овраг — кухни и след простыл. Никого! Жутко ему стало, одиноко. Не раздумывая долго, пустился бегом к своим окопам. То сержант подгонял — с трудом бежал, а тут никто не понукает, сам бежит, будто кто гонится за ним следом. Страх гонит, — знает, хотя и стыдно в этом признаться…

Бежит, дышит тяжело… Вот-вот должны бы уже и спасительные, такие родные окопы быть, а их все нет и нет. Что такое? Не заблудился ли? Этого еще не хватало! И сердце забилось испуганным воробьем, и горечь пополам с испугом опять холодит душу.

Остановился, огляделся — ничего не поймет: кругом только темень. И вдруг показалось ему, что взял он слишком вправо, и тут же побежал влево. Долго бежал — опять остановился. Нет, все-таки, кажется, надо правее… И заметался Гурин по полю, как пуганый заяц. Бегал, бегал, выбился из сил, остановился. «Нет, так нельзя… Надо осмотреться, все прикинуть, сориентироваться…» — начал он успокаивать себя.

Где-то далеко вспыхнула ракета, он не стал прятаться от нее — будь что будет: ему надо осмотреться. И вдруг на самом излете увидел он на далеком бугре скирды соломы. «Так вот же они, это же те самые — напротив них наши окопы! Значит, вперед мне надо, вперед!» — обрадовался Василий и затрусил рысцой напрямую.

Еще не добежал до окопов, видит, навстречу ему идут сержант и лейтенант Алиев.

— Под налет попал? — спросил сержант.

— Да! — обрадованно сказал он: Гурин был безмерно счастлив, что вновь видит своих.

— Мы думали, убило, — сказал Алиев и положил ему руку на плечо, чтобы успокоить.

— А почему так долго? Налет когда кончился? — спросил сержант.

— К кухне возвращался, хотел попросить каши… — Гурин поднял котелки. — А она уже уехала…

Сержант отобрал у него котелки, заглянул в один, в другой.

— С землицей? Ну ладно… Не надо было отставать. Все проскочили нормально.

Василий ничего не сказал, пошел к своему окопу. Упал на бруствер — не может отдышаться.

— Попало? — спросил Степка.

— Ага…

— Страшно было?

Гурин не ответил.

— Вообще-то жутко, верно? — продолжал Степка.

— Жутко, — согласился Гурин бодро, боясь хоть чем-нибудь выдать свой испуг.

Утром, когда взошло солнышко, пригрело ласково и мир вокруг был так хорош, Гурин невольно вспомнил о ночном налете и удивился: «А был ли налет, а со мной ли это было? Неужели это я корчился в воронке, стараясь зарыться в землю как можно глубже, и шептал: „Господи… Мамочка, родная, спаси меня…“ Откуда эти слова? Я их никогда не знал… Да еще и „помилуй“ — ну совсем как святоша какой. Смешно! Услышал бы кто — позор!.. А вообще зря, наверное, перепугался: ничего ведь не случилось! Да и почему должно было меня убить? Именно меня? Первым? У нас еще никого даже не царапнуло. А меня должно было убить? Нет, этого не может быть. Я молод, я жить хочу, я умею слагать стихи и хочу быть знаменитым… И вдруг убьют! Нет! А зачем мне тогда даны ум, талант? Я же должен все это проявить, осуществить, сделать в жизни что-то большое, полезное, оставить след и потом уже уйти из жизни… Нет, меня не должно убить…»

И тут ему вспомнились уроки по «Краткому курсу истории ВКП(б)», вспомнилось, как долго и настойчиво втолковывал им учитель диалектику по четвертой, философской главе: старое отживает, молодое растет, развивается. От низшего к высшему, от нарождающегося к зрелому, от неразумного к разумному… У Васьки от всего этого кружилась голова: с детства склонный к мечтательности, он силился понять эту вековечную мудрость, хотелось дознаться до всего: откуда все взялось, как образовалось. Но неспособность мыслить абстрактно толкала Ваську искать примеры в окружающей жизни, а она часто подбрасывала ему совсем другое: из их класса умерла Нина Огаркова — молодая красивая девушка, у бабушки Фени умерла совсем маленькая внучка. «Это исключение, — говорил учитель. — Мир развивается в вечной борьбе противоположностей: жизнь и смерть, свет и тьма, новое и старое, нарождающееся и отживающее, передовое и отсталое, революционное и контрреволюционное. Побеждает всегда прогрессивное. Но в силу разных причин бывает, что временно верх берет негативное. Однако в конечном итоге победа остается за новым, передовым, прогрессивным, иначе не было бы развития ни в природе, ни в общественной жизни».

Теперь, сидя в окопе и призывая себе на помощь эту философию, Гурин опускал в ней всякие неприятные исключения, думал только о главном: молодое выживает. Хотелось верить в это, как в непробиваемую броню. И он верил, и эта вера вселяла в него надежду на жизнь, настраивала на оптимистический лад, заглушала в нем страх перед действительностью.

День прошел почти спокойно. Немцы обстреливали передний край приблизительно через каждый час, но уже не так сильно, как ночью. Однако всякий раз Гурин забивался в угол окопа, сжимался там в комочек и прощался с жизнью. Но налет кончался, дым рассеивался, и жизнь продолжалась. И снова он торжествовал и говорил себе: «Нет, меня не убьет… Я должен жить — у меня есть планы, дела…»

Новички уже стали привыкать к своей жизни — к обстановке, к местности, к налетам, им уже думалось, что они так и будут тут сидеть неопределенно долго, пока немцам не надоест поливать их минами и они не убегут, как вдруг вечером, вместо того чтобы собрать котелки, их спешно выгнали всех из окопов и повели в тыл. Вели прямо по степи, без дороги, вывели к какому-то леску, тут их покормили и повели дальше, через кукурузное поле, пока они снова не оказались на передовой. Эта передовая была оживленней, чем первая, тут чаще взлетали ракеты, то с одного, то с другого фланга беспрестанно стучали пулеметы, и трассирующие пули красивыми огоньками обозначали трассу.

Попрыгав в траншею, солдаты извилистыми ходами сообщения проникали все ближе и ближе к переднему краю. Наконец их остановили, выделили наблюдателей, а остальным приказали отдыхать: на рассвете предстоит наступление. Опустившись на дно, Гурин привалился плечом к стенке траншеи, подобрал под себя ноги, чтобы по ним не ходили, и собрался «отдыхать». Но прибежал младший лейтенант Алиев, растолкал его:

— Эй… Пэрвий взвод?.. Давай укрытие. Там, — он указал рукой вправо, а сам, пригнувшись, заспешил по траншее дальше собирать свой взвод.

Узким извилистым ходом сообщения вслед за другими солдатами Гурин быстро нашел это укрытие. Несколько ступенек вниз, брезентовый полог над входам, и он очутился в довольно просторной землянке. Подвешенная к бревенчатому потолку сплющенная гильза от снаряда, сильно коптя, освещала внутренность землянки мерцающим пламенем. Землянка плотно была набита солдатами, одни полулежали, другие сидели, привалясь к стенке и обняв оружие, словно любимую; одни спали, другие что-то жевали, третьи разговаривали вполголоса. Гурин стоял у входа и обшаривал землянку глазами — искал местечко посвободнее, где бы можно было обосноваться, когда услышал знакомый голос:

— Эй, Василь!.. Давай сюда! — Это был голос новоселовского Степки. Гурин прошел к нему, он потеснился. — Садись. Где ты пропал? Шли, шли вместе, — и вдруг пропал. Утром в наступление. Слышал?

— Слышал, как же…

— Давай спать, пока можно, — он подвинул локтем каску, на нее примостил вещмешок, натянул на голову воротник шинели и, свернувшись калачиком, улегся.

Рядом сидели двое в маскировочных халатах, и Гурин все время поглядывал на них: сразу было видно, что это не обычные солдаты, они и сидели как-то независимо, и разговаривали, не обращая ни на кого внимания. Одно слово — разведчики! Смелый, отчаянный народ! Василий представил себя в маскировочном халате, с финкой в кожаном чехле, с пистолетом на боку и трофейным автоматом на груди. «Эх, жаль, не попал в разведчики, — позавидовал Гурин соседям. — То ли дело!..»