А Сапатов, Хорошев и Морозов идут к заместителю начальника Западного управления с просьбой укрепить совхоз, чтобы выполнить задачу по удвоению овощной продукции. Такую программу, отпечатанную на машинке, они несут перед собой, как щит, поскольку не очень понимают, что творится в высших эшелонах дальстроевской власти.

Кораблин, с потемневшим от непрестанных забот лицом, мрачновато встречает посетителей и заранее знает, о чем будут просить. Молча показывает на стулья и спрашивает:

- Что у вас?

- Вот, — и Сапатов кладет перед Кораблиным три листа, где машинистка аккуратно перепечатала все, что требуется для совхоза.

Кораблин отодвигает листы от себя. И смотрит на посетителей, как суровый отец на детей.

- На днях, — говорит он, — из совхоза на Мальдяк будут отправлены все заключенные, кто способен ходить и подымать кайло или лопату. И механизаторы. И плотники. И специалисты. Как вы будете работать, не знаю, но все планы остаются. Управление потребует, чтобы продукция совхоза была не меньше плановой. Вот так. Не вскакивайте, Морозов. Не надо громких фраз. Золото дороже всего, это вы, надеюсь, понимаете? Или нужно докладывать Федору Вячеславовичу?

Сюда, через двери и приемную доносится заикающийся крик подполковника. Он разносит какого-то начальника прииска.

Хорошев понял, что пора уходить. Он встал. Поднялись и Сапатов с Морозовым.

- Возьмите ваши бумаги, — сказал Кораблин. — И не судите меня строго. Ситуация, сами понимаете…

Дверь распахнулась. Влетел красный от волнения Нагорнов с бумагой. Не поздоровался, оглядел мельком, спросил:

— Чего здесь, крестьяне? — и, не дожидаясь ответа, грубовато толкнул капитана Сапатова. — О, а я думаю, кого бы мне послать на место снятого сегодня начальника лагеря на «Ударнике»? Так вот, капитан, двадцать четыре часа. И прибыть на новое место. Приказ получишь завтра. Все! Есть вопросы?

Спускались по лестнице, Хорошев поддерживал Сапатова под руку. Капитана шатало. Чего-чего, а вот такого фортеля от судьбы он не ожидал. Надо ему было идти сюда?..

Но теперь плакаться поздно.

Через пять дней в совхозе появился отставной командир ВОХРы Седых. Первый раз в жизни он столкнулся с земледелием, о котором знал столько же, сколько об устройстве своих наручных часов. О чем прямо сказал агрономам и зоотехнику с механиком, когда знакомился. А бедняга Сапатов, выписав напоследок три литра спирта из совхозного склада, отправился на самый отстающий участок прииска «Ударник» способствовать увеличению добычи золота.

…Все перемешалось в Дальстрое, построенном на военный манер. Нехватка продуктов питания, перебои со снабжением через Охотское море еще никогда не обострялись до такой степени, как зимой 1940–1941 года. В эту зиму, как потом выяснилось, погибло на приисках несколько десятков тысяч заключенных, другие десятки тысяч были отправлены в инвалидные городки, которые уже сделались обширнейшими из всех лагерных гнезд. Полигоны на приисках обезлюдели, оставшиеся рабочие с трудом передвигались, по десять человек впрягались в сани с коробом и медленно тащили породу к отвалам.

В очередной раз, объехав прииски, подполковник Нагорнов, теперь уже не расстающийся с плеткой на правой руке, решил побывать в совхозе: единственная, хоть и небольшая, надежда на какой-то источник продуктов, в которых лекарство от цинги.

Он приехал на этот раз не один, а с начальником политотдела подполковником Сенатовым, красивым, холеным и подчеркнуто-чисто одетым человеком лет сорока. Политработник, кажется, впервые увидел теплицы, бригады возле парников, где готовили навоз для розжига, — в дыму костров, с запахами скотного двора, с визгом недалекой циркульной пилы. И наморщил нос. Понять здесь что-то доходчивое два офицера просто не могли. Единственное, что успел сказать Хорошев, была полупросьба:

- Если последних наших рабочих заберете, то совхоз не сумеет провести вовремя посевные работы. Они целиком зависят от парников, где выращивается рассада.

Разговор не получился, орать и командовать Нагорнов уже устал. Сказал, когда садились в машину:

- Сегодня в шесть к Кораблину. В шесть.

Он и Сенатов вошли в кабинет Кораблина, когда агрономы и Седых уже достаточно поговорили, выложив все претензии. Первое, что сказал Нагорнов, удивило:

- На Мальдяке сегодня не вышла на работу треть заключенных. Больные и симулянты, убедившие врача в своей немощи. Цинга и истощение. Когда я получу от вас свежие овощи и капусту? Когда вы поймете, что наши склады пустые, а рабочие требуют жратву. Что нас ждет, если мы не откроем к промывочному сезону площади с золотом?

Он зверем заходил по кабинету, размахивая плеткой. Загнанный в угол… Смотреть на него было страшно, а заговаривать — тем более.

- Сколько у нас муки в складах? — спросил Кораблина.

- На сорок дней. Машины идут из Магадана. Триста тонн муки везут.

- И все?

- В совхозе есть полтораста тонн капусты, хотим сохранить до начала промывочного сезона.

- И это все, чем порадуют агрономы?

- Да. Но если мы возьмем из совхоза двести человек, то рассчитывать на рост продукции будет почти невозможно.

- Пугаете? — и угрожающе остановился перед Хорошевым.

- Капуста сама по себе не растет. Провалить посевную опасно. Не наверстаем. Мы просим оставить совхозных рабочих. Специалистов.

- Я тебе не рожу специалистов. Не то устройство, — и похлопал по форменным своим брюкам.

- Наверное, требование совхоза оправдано, — заметил Сенатов.

- Не могу! Уже обещал Челбанье. Вот разве что половину. Но что вы сможете дать теперь, в критические дни?

- Через три недели снимем первый урожай лука. Две-три тонны, — сказал Хорошев.

- Обрадовал! Да эти тонны из поселка не выйдут, их тут же расхватают!

- Мы с трудом удерживаем договорников, — Сенатов говорил спокойно, словно бы показывая начальнику, как надо вести себя даже в критические моменты жизни.

- А вот с июля, — добавил Хорошев, — пойдет зелень уже десятками тонн. Если останутся специалисты, вообще работники.

- Вот положение! — Нагорнов сел на стул, поигрывая плеткой перед собой. Морозов посмотрел на главного и сказал:

- В этом году мы стараемся всю капусту на пятидесяти гектарах посадить в навозных горшочках. Прибавка урожая будет на три-пять тонн с гектара. Добавка — почти двести тони.

- Запомню! — в голосе Нагорнова звучала не радость, а угроза. Иначе он не мог.

А Морозов улыбнулся. Он был уверен. Испытано. А тут на хорошо унавоженной земле…

Когда выходили, Сенатов вдруг сказал, придержав Сергея Ивановича за рукав:

- Почему бы вам не написать об этом в газету?

- Не напечатают. Ведь я…

- Попробуйте. И передайте через меня. Пусть и другие совхозы…

Седых остался у Кораблина, что-то хотел сказать один на один. Хорошев и Морозов шли домой вдвоем.

- Знаете, они, кажется, в цейтноте, — Хорошев слабо улыбнулся. — Доигрались со своим режимом. Разметали людей. И уже некому работать, пока в центре не наладят новую волну арестов. Но скольких же погубили — трудно представить! Не одна Колыма в стране… Спохватились, когда некому работать. Не жалость у них, а личная корысть. Золото, как средство самоутверждения, повышения по службе. А ведь у него здесь семья, дети, — совсем тихо сказал Морозов. — Как такой отец семейства может ласкать собственного ребенка? Ужас какой-то.

Помолчали. Сергей вздохнул и добавил:

- Сталин довел до убийства свою жену. Или убил. И ничего. Живет и совесть не мучает. У Молотова и Калинина жен посадил. Тоже тихо-мирно, будто так и надо.

Они остановились. В спину им светило солнце, его тепло уже ощущалось сквозь одежду, как ласковое прикосновение. Сразу вспомнилась Сергею сцена прощания с Олей. Как она там? Сегодня он ей напишет…

- Да, — сказал Хорошев. — Вы афишу не видели в поселке? Кино в клубе. Комедия с участием Раневской. Не сходить ли нам?

- Вы не бывали в клубе?

- Нет. Одному как-то невесело. Чужие вокруг. Отвык от вольных людей, стесняюсь. Какие они здесь — не представляю.