За месяц с небольшим ему сделали, кажется, шесть инъекций. Температура уже не подымалась так высоко. Сергей выходил на прогулку, осматривал огромный больничный городок. Выходил на Беговую, на Ленинградский проспект. И чувствовал — одолевает болезнь.

Однажды в его палату внесли молодого, судя по лицу, человека с закрытыми глазами и уложили напротив. Лежал новенький пластом, на спине. Вдруг спросил:

- Здесь кто-нибудь есть?

Сергей поднялся, сел около новенького.

- Ваш сосед, Сергей Морозов, — увидел, как веки больного поднялись и опустились. Екнуло сердце: слепой.

- Если можно, воды, — попросил он.

Сергей принес, поднял ему голову, больной осторожно отпил глоток. Сказал, что зовут его Игорем. Странная отметина краснела у него на лбу. Пулевое ранение?..

- Были на фронте? — спросил Сергей.

- Да, я врач-хирург. Ослеп после ранения. А теперь еще и неподвижен после запущенного бруцеллеза. Билибин обещал, что подымет. Надеюсь.

В тот же день в палатах засуетились няни. Всем меняли белье, мыли полы и стекла. Билибин заходил дважды, с глазу на глаз подолгу оставался с Игорем. В палатах кого-то ждали. Когда Сергей вернулся с прогулки, Игорь сказал в пространство:

- Завтра сюда приедет мой учитель, академик Арендт. Решится судьба. Вы знаете что-нибудь об Арендте? Нет? Одно время он был лечащим врачом самого Сталина, кажется, делал ему операцию на черепе. А до этого его, как немца, сослали в Сибирь. Вождь занемог и велел вернуть. Сейчас работает в Москве, но в Кремль его уже не допускают.

Утром больных в палатах предупредили, чтобы не совались в разговор, помалкивали. Заглянул и Билибин. Оглядел всех и вышел. Опять открылась дверь, появился тучный большой человек с выпяченными губами и бровями Вия. За ним еще пять белых халатов. И Билибин, конечно.

— Здравствуй, Игорь, друг мой, — густым голосом дал о себе знать Арендт. И сел на подставленный стул. — Приехал с коллегами тебя смотреть и помочь. Со мной врачи, которые еще остались… Ты не в курсе, а тут такие события… Из одной Боткинской больницы взяли двадцать шесть самых видных врачей. Какой-то новый заговор. Вот так. Ну, а теперь займемся тобой.

Пять докторов и сам Арендт более часа осматривали и выслушивали Игоря. Потом вышли, посовещались. Вернулся только академик. Он грузно опустился на кровать, нашел руку Игоря и пожал ее.

— Ты мой ученик, мой коллега, буду с тобой откровенен. Мы тебя подымем. Билибин в этом уверен. Подтверждено, что необратимых явлений бруцеллез пока не оставил. А вот зрение вернуть не удастся. Примирись. Жить надо в любом случае.

Уходя, он поцеловал Игоря в лоб.

Тишина в палате не прерывалась даже вздохами. И вдруг Игорь как-то судорожно зарыдал. Это были самые горькие рыдания, которые пришлось слышать Морозову. Слезы текли из невидящих глаз, тело его содрогалось. Вошла сестра, сделала укол. Он уснул, но и во сне все еще вздрагивал и стонал.

Вот когда Морозов понял, что его ожидало, если бы он остался на Колыме. Лежал и думал о происшедшем. Судьба его миловала. А вот с Игорем беда непоправимая. На фоне другой беды. Значит, в столичном граде Москве опять сажают? Он уже читал о «деле врачей», но никак не предполагал, что массовые аресты продолжаются. Неужели безумие не кончится? Уж если сталинского домашнего врача забирали и держали в Сибири, так что же говорить о простых людях? Надо уехать куда-нибудь в самую глухую деревню, не читать газет, жить и работать, не разговаривать о политике, не иметь знакомых. Но что же это за жизнь в добровольном заточении?..

Вскоре его предупредили о выписке. Здоров? На это Билибин сказал с откровенностью, не присущей врачам:

— Пока еще нездоров. Тебе нужен отдых. Путевку сумеешь купить? В Сочи, в Кисловодск, в Крым? Санаторную карту мы тебе заполним. Поезжай, набирайся сил, колымчанин. Потом еще раз сюда, еще один курс лечения — и ты забудешь о своей болезни.

Поблагодарив профессора и попрощавшись с Игорем, Морозов покинул больницу. В тот же день побывал на Гоголевском бульваре, где представительство Дальстроя. Довольно быстро получил путевку в санаторий имени Орджоникидзе в Сочи и уехал в Рязань, конечно, с подарками для семьи и Юли.

К счастью, в маленьком доме было все спокойно, девочки здоровы, сюда уже приезжала Олина сестра из Сталинграда, раза три все они побывали у Юли. Одиночества не ощущали. Путевка поразила Юлю, еще больше ее мужа.

— Так просто? — спросил Александр. — Для обкомовских работников это проблема. А для тебя — обычное дело. Удивительно!

Так, косвенно, дал понять, что Морозов и его жена люди последнего сорта. Они промолчали.

Месяц на курорте пролетел, как один день. Прекрасный санаторий, комната с балконом, над которым свисает лавр и какие-то южные кусты с цветами, приятная погода и никаких процедур, кроме ванны с теплой морской водой. Но стало побаливать сердце, в карманах Сергея теперь постоянно был валидол и нитроглицерин.

И снова Рязань, потом Москва, клиника Билибина. Вливания делали редко, они не вызывали тяжелых последствий. Через три недели Морозова выписали. На последнем осмотре профессор сказал:

- На Колыму тебе нельзя. Заказано.

- Но я в отпуске! Если не вернусь, меня попросту повезут! В вагоне с клеточками на окнах. И никакого оправдания.

- Болезнь и есть твое оправдание. Бруцеллез вылечен. А сердце потревожено. Ничто не дается даром. Ты получишь справку о противопоказании жить на севере.

И он написал. Это был документ, который избавлял Сергея от всякой связи с Дальстроем, с его душным страхом, с его дикостью и тщеславием тюремщиков всех рангов — от старшины до генерала

И снова Морозову пришлось побывать в представительстве Дальстроя. Сняв для себя копию, он отдал справку в отдел кадров. Ему велели зайти через два дня, потом еще через три дня, дали на все эти дни бронь в гостиницу, и он жил в безделии, ждал, ходил по столице, названивал Юле, говорил, что все хорошо, а она передавала это Оле.

Именно в эти дни и произошла совсем уж неожиданная встреча, которую надо обозначать словом «вдруг»…

И днем, и вечером Сергей, конечно, бродил по Москве, она для него так и оставалась незнакомой. Впрочем, и для москвичей в те трудные сороковые представлялась в ином свете, чем в более ранние годы — малолюдной, притихшей, плохо освещенной. Она походила на выздоравливающего, но все еще слабого и больного человека. Люди были замкнуты и суровы. Окна большого дома на Лубянке светились целыми ночами. У входа в пересыльную тюрьму Бутырки сутками стояли люди с номерками на ладонях и с передачами для близких — осужденных. «Воронки» не так часто, но сновали по улицам города. Аресты проходили какими-то волнами, и неизвестно, кто становился их жертвами.

…В тот поздний вечер Сергей ехал на метро к Садовому кольцу, где была его гостиница «Селект»[1]. Он сидел, но и в проходах стояло много пассажиров. Вдруг он поймал на себе чей-то любопытный взгляд с противоположного дивана. Случайность? Снова в просвете между двух фигур на него глянули любопытные глаза. Он вышел из вагона на станции «Маяковская», сделал несколько шагов к эскалатору. Шум уходящего поезда затихал. Сзади кто-то сказал:

- Сергей Иванович…

Он обернулся и тихо ахнул: возле него стояли друзья из Чай-Урьи — Наталья Васильевна Савельева и Николай Иванович Герасименко. Боже мой, такая неожиданная, такая удивительная встреча! Они обнялись, расцеловались. Наталья Васильевна заплакала.

- Это судьба, — говорила сквозь слезы. — Ну, кто мог подумать! В трехмиллионной Москве, почти в полночь — и такая радость! Говорите же, рассказывайте. Где Олечка, как вы сами?

- В Рязани Олечка, вместе с Верой и Таней. Здоровы.

- Уже двое?

- Да, Таня тоже в Сусумане родилась. А потом меня перевели в Тауйский совхоз. Удалось получить отпуск. Только что прошел курс лечения. Кажется, поправился.