Вместо подобных опытов на остров доставили овец, миллион голов. Они перекрывали дороги к побережью, по которым должны были пройти туземцы, чтобы завершить год.

В 1825 году аборигены нанесли ответный удар. Их копья поразили насмерть тринадцать белых поселенцев и овец. В 1828 году на острове было введено чрезвычайное положение. В тот момент еще существовали 100 тасманийских аборигенов. Губернатор Джордж Артур располагал 2500 белыми подданными и 30 тысячами наручников.

«Платье для нагого тела, овощи для желудка, английский язык для глотки и христианство для души». Такова была программа Джеймса Аугуста Маурера из лондонской фирмы «Маурер и Робинсон», акционерного общества, созданного ради спасения «дикарей». Последовало переселение 92 аборигенов на острова Флиндерса в нескольких сотнях морских миль южнее Тасмании. 70 из них добрались до цели. Другие умерли от простудных заболеваний. До 1944 года в этой субколонии еще оставалось 44 тасманийца. Овощей они не ели, европейской одежды не желали, отказывались говорить по-английски и говорить вообще, христианами они так и не стали.

Последние аборигены на островах Флиндерса — в самой Тасмании их уже не было — погибли в 1952-м от чахотки, подсчитанные бывшим там миссионером. Виллиам Лонси, последний тасманиец мужского пола, умер в 1969 году. Британский хирург похитил его череп (подменив его черепом австралийского портового рабочего). В ночь смерти итальянские врачи отрезали тасманийцу ноги, это видела госпожа Фруганни, последняя тасманийка.

Их пепел был торжественно развеян над Тихим океаном.

В том же году австралийский режиссер Том Хайден снял документальный фильм о предыстории своих «земляков» (то есть коренных жителей Тасмании). Критик д-р Хайнц Хирте, пишущий для северно-рейнско-вестфальской газеты, был этим фильмом «в некотором роде расстроен».

Хирте побеседовал с Томом Хайденом, который на следующий день должен был уезжать.

Хирте: Я понимаю, что ваш фильм носит характер траурной церемонии. Это следует уже из музыки. Это музыкальное сопровождение, которое вы используете три раза по две минуты в 47-минутной картине, естественным образом нарушает ее документальный характер. Вы же не станете утверждать, что коренные жители Тасмании были знакомы с музыкой Верди. Оставим это в стороне. Это попытка подкупить душу. Меня, однако, интересует другое: каким должен быть наш траур в Федеративной Республике Германии в связи с преступными деяниями англичан на австралийском острове?

Хайден: Остров не принадлежит Австралии. Он отделился от нее двенадцать тысяч лет назад.

Хирте: Отделен морем. Тем не менее эта история касается англосаксов, и мы не хотим носить за них траур. У нас хватает своих исторических проблем.

Хайден: Может быть, это касается человечества в целом, а из него вы себя не будете исключать?

Помимо того что распорядок дня критика, как и большинства работников, не предусматривал специального времени для траурных размышлений, полезность фильма вызывала у Хирте сомнения. Преступления прошлого вызывают определенные чувства, но они слишком слабы для кино. У Хирте было ясное представление о том, что такое кино.

Хирте: Фильм, который, на мой взгляд, не является документальным (и не может им быть, поскольку все жертвы уже умерли), побуждает к преувеличениям. Однако зритель не желает следовать этому побуждению. Даже если смотреть на это не с позиции немца, а с позиции англичанина. В этой перспективе я рассматриваю уничтожение коренного населения Тасмании не как гибель динозавров. Возьмем одну деталь, которая есть в вашем фильме: Ксения (имя, данное миссионером) родилась дочерью вождя. Была изнасилована европейцами. Мать застрелена. Пятнадцатилетнюю девушку заманивают на корабль, с которого матросы бросают ее жениха и отрубают ему руки, когда он пытается схватиться за борт лодки. Понятно, что я как немец могу не подчеркивать, что воспринимаю это как зверство. Можно также представить себе в либретто оперы Верди сцену, которая изображает последнюю женщину из племени фруганни, наблюдающую за смертью нареченного, умирающего в кашле от чахотки. В то же время дискриминируется прогресс. Ведь все это ничем не хуже, чем уничтожение бизонов в прериях Канзаса. Но таково условие прогресса. В некотором роде можно сказать: цивилизационного процесса, эволюции.

Хайден: Вы критикуете не мой фильм, а сам сюжет.

Хирте: На то я и критик. Надо просто-напросто сказать, что англосаксы жестоки по своей природе. А уж тем более отправленные в Австралию и Тасманию заключенные! Это бесчувственные люди. Но не человечество.

Хайден: Ну и?..

Хирте: Траурные мысли предполагают образ. Я говорю о языке кино. Какой-нибудь момент современности. Я должен иметь свободу передвижения. Я не могу печально считать песчинки пустыни, по которой прежде бродили тасманийские аборигены.

Хайден: В Тасмании нет пустынь. Даже на побережье нет песка.

Хирте: Траур означает расставание с чем-то любимым. Но это обязательно должно быть что-то собственное. Так что австралийцы или тасманийские аборигены — не то, что могло бы, без лицемерия, быть для меня причиной траура. Мой рассудок в трауре, когда я его обращаю к вашему фильму. А мое чувство говорит: я этих соседей вообще не знаю[101].

Хайден: Вы могли бы переживать траур в связи с тем, что вам приходится распрощаться с последним звеном, связывавшим нас с тем состоянием, в котором человечество находилось 12 000 лет назад. Может быть, у аборигенов были предания, уходящие вглубь древности еще на 18 000 лет, так что мы, люди сегодняшнего дня, могли бы понять нечто в нас самих, для чего у нас уже нет языка.

Хирте: Жестокие французы, злодеяниям которых на острове вы уделили восемь минут (снова и снова повторяя музыку Верди), меня вообще не трогают. Это как сцена, когда Карл Великий приказывает казнить 7000 саксов после битвы под Верденом. Преступления Бонапарта не идут ни в какое сравнение. Он послал к антиподам художников-акварелистов, геодезистов, антропологов. Вы документируете события, дорогой Хайден, не вызывающие никаких возражений.

Теперь Хирте был в печали по поводу потерянного вечера. Шесть часов мучений с этими аборигенами, когда перед ним сидел интересный документалист, ошибшийся (по мнению критика) разве что в музыке[102].

И все же недовольство Хирте преобразовалось из неопределенного ощущения в нечто определенное. Когда мы сочувствуем, говорит он, нам нужно что-то, что может быть спасено, то есть современное. Печаль по поводу такой беды, как совершенно несчастная судьба тасманийских аборигенов, начавшаяся 12 000 лет назад и закончившаяся, словно взрыв бомбы с часовым механизмом, их быстрым уничтожением, предполагает, что я могу что-то сделать, ведь я отношусь к себе как человеку серьезно. Однако внутренний разлад все же сильно потряс Хирте, связал его с Томом Хайденом, с которым он выпил той ночью довольно много в баре «Париж». Его критическая статья (положительная для Тома Хайдена) прибыла в редакцию слишком поздно. Для следующего номера работа Хирте была уже не актуальна, а потому и его потрясение прошло.

Водные массы, захлестнувшие континент, не были приливной волной. Они не пришли с морского побережья, не обрушились на нас дождевыми потоками. Они обрушились на нас и наши дома грязевым потоком.

В нем невозможно плыть, из него не вынырнуть. Эти волны накатываются раньше, чем мы успеваем бежать, потому что они приходят со всех сторон. Зато посмотрите, как медленно движется этот странствующий холм, этот горный массив! Ручьи на его поверхности и по краям — водные, можно сказать, вестники. Как быстро соединяются эти чудовища! Спускаясь по склону вниз, они набирают силу и массу, давление питающего потока растет. И вот селевые массы, потоки грязи, от которых дамбы и запруды спасают так же мало, как и попытки бежать или плыть, накрывают нас, индейцев и белых, язычников и христиан. В этой жиже, покинутой Богом или всеми богами, нет никакого спасения.