— Она была совершенно ошарашена. Она все время смотрела ему в глаза. Пыталась увидеть хоть искорку надежды, ведь он был партийный, и она благодаря ему начала в эту партию верить.

— А потом начались выпытывания. Все записывалось. Человеческая душа такое не вынесет. Противостоять трем посланцам полиции нравов, когда они могут прямо повлиять на жизнь одного из влюбленных и не прекращают допрашивать, оказывать нажим, потому что, в свою очередь, должны отправить отчет наверх.

— Никакой воли не хватит.

— Разве что повезет, и тебя спровоцируют.

— Она была готова идти за свою любовь в тюрьму, если ты об этом. Но она не хотела повредить своему возлюбленному, партийному.

— Они не могли открыто говорить друг с другом?

— У них не было опыта, как вести себя в такой ситуации. В принципе они могли говорить открыто.

— А потом звонок в дверь, и приходит доносчик, ее муж. Она набрасывается на него. Это еще больше запутывает ситуацию.

— Надо бы тренировать чувства, чтобы справляться с подобными ситуациями. Однако любовные эмоции развиваются в основном в интимной сфере, шепотом, а не в присутствии врагов. К полицейскому допросу чувства не приучены.

— Но ведь это была не полиция?

— Верно, это была партия.

Слякотной зимой 1991 года Михаил Сергеевич Горбачев еще продолжал обитать в кремлевских коридорах. Если окружающие пожелают, Кремль превращается в тюрьму. Вся Москва становится узницей лежащей вокруг страны, если не удается каким-нибудь абстрактным действием (с помощью самолета, средств связи, советской конституции, солидарности трудящихся), прыжком через конкретные просторы и живущих на них людей установить контакт с «миром». Неважно, состоит ли этот мир из учреждений, из представлений или реальной возможности авиаперелета, — необходим путь к портам мира.

Позднее разгорелись споры по поводу того, каким именно образом отстранили Горбачева от власти. Соглашение «беловежских заговорщиков», отделивших Белоруссию, Украину и Российскую Федерацию от Советского Союза, не означало автоматического низложения президента СССР. Председатель Верховного Совета Нурсултан Назарбаев побывал у Горбачева, напомнив ему о целом ряде возможностей повлиять на события.

Еще существовал кабинет с холщовыми чехлами на креслах Ленина, через два здания от Горбачева. Как и телефонный узел, с законсервированным старинным оборудованием 20-х годов. Горбачев мог накопить в себе понемногу «решимость» и двинуться, вооруженный ею, в бой. Но в системе телефонной связи, центрального отопления, электроснабжения, финансового обеспечения и службы личной безопасности заключено нечто, с самого начала запрограммированное на изоляцию верховного носителя власти. Невозможно было противостоять «власти всеобщего воображения», если это воображение было убеждено в том, что «СССР конец», хотя вначале это была просто метафора. Власть не валялась на улице, она была спрятана, замурована в московских стенах, словно проводка или персональные линии связи. Найти эти спрятанные в стенах, трубах и проводах силовые линии власти с помощью каких-нибудь шестнадцати верных помощников, никогда не делавших ничего практического, кроме подготовки заседаний, никак не удастся. Пришлось бы отбивать штукатурку, находить, куда уходят трубы и шахты, скрывающие в себе кабели и другие проводники. В этом, думал Горбачев, и заключается настоящая задача, и три года назад она (то есть полный снос и строительство заново Кремля и всей страны) была бы еще выполнима с помощью «ПАРТИИ СОЦИАЛЬНЫХ СТРОИТЕЛЕЙ». Как инсценируются революции, как готовятся мятежи, путчи — это должны осваивать партработники, посылаемые в страны третьего мира. Здесь, в центре империи, неизбежна совершенно иная перспектива: как перестроить общественную архитектуру? Архитектуру сетей, по которым движутся приказы, и — это был конек Горбачева — сетей, по которым можно не только отправлять приказы, но и получать ответ? Он устал. Именно сейчас, в сумерках зимнего предновогоднего дня, ожидая, как и все остальные, окончания кризиса, он хотел ДИСКУТИРОВАТЬ. Из окна он видел мощные стены, ели и слякоть, расквашенный множеством ног снег.

Противники вовсе не лишали его центрального отопления, как и не отключали ему — хотя и грозились — электричество. Свет у него был до самого конца. Чтобы отстранить кого-либо от власти, недостаточно отрезать съежившийся аппарат от финансового центра и уговорить охрану не вмешиваться в происходящее.

Тяжелая работа по пристойному демонтажу Советского Союза и достижению договоренности между военными и российским правительством досталась американским визитерам. Госсекретарь урегулировал вопросы кончины общества, словно нотариус.

— Правда ли, что Горбачев, смертельно уставший — ведь с августа он, в сущности, так и не смог восстановить свой привычный темп, — без конца разговаривал по телефону, пока не заработал нарушение слуха?

— Да, он перестал слышать тем ухом, у которого обычно держал трубку.

— Он не менял ухо?

— Нет, всегда держал трубку у правого уха. Привычка.

— И этим ухом уже ничего не слышал?

— Это был конец.

— Конец? Полный? Истощение нервной системы?

— Просто оглох на одно ухо. Он твердил, что постоянно слышит какое-то шипение.

— А врачи были?

— Нет. Не явились на службу. Мы обходились домашними средствами. Аспирин, отдых. Осаждавшие не должны были знать о слабости президента.

— Когда он поправился, что он стал делать?

— Он хотел спасти все вместе. Сохранить империю. Но он не хотел использовать войска.

— А стали бы ему войска подчиняться?

— Уж как-нибудь. Он ведь был президентом. В азиатских республиках было достаточно военных сил, не подчинявшихся «осаждавшим» президента в России. Можно было бы приказать перебросить по воздуху мотопехотную дивизию, десантников и прочее. Он этого категорически не хотел. Он отказывался даже угрожать этим.

— Стал ли он пользоваться своим левым ухом?

— Да, после того как немного пришел в себя. И еще он начал понемногу есть. А то он об этом совсем забыл.

— Зачем он так много звонил по телефону?

— Он искал связи. Он искал, минуя телефонную подстанцию, ту центральную структуру, которой мог бы командовать непосредственно, но с которой он в последние годы общался только опосредованно. Он говорил, словно блуждая в лабиринте.

— Ведь мятежом был охвачен только тонкий слой самого высшего руководства?

— Да. На местном уровне все сохранялось по-прежнему. Телефонная дуэль.

— Двенадцать дней подряд.

— Если бы он знал, как устроены линии связи, он еще мог бы изменить ситуацию. Полномочия у него были.

— Ему бы надо было переговорить с судьями. В том порядке, в каком они вызывают доверие и в каком они сами стали бы делать запросы. Кто-то должен был для него все это разузнать. Мы делали, что могли. В старом аппарате, существовавшем до июля 1991 года, мы бы знали, что делать. Теперь мы уже и сами не понимали, что к чему.

— То есть осаждавшие, русское правительство, лучше разбирались в ситуации?

— Совсем не лучше. Просто им было достаточно меньшего количества контактов. Их дело было только разрушать. Никто не проверял новую реальность. Все надеялись на новый курс. Он обещал добычу. А Горбачеву приходилось строить свою коалицию на отречении. Самое большое, что он мог обещать — повышение.

— Был ли у него шанс?

— Был бы, если бы он сразу же по возвращении из Крыма с самого начала вел все телефонные переговоры и устанавливал контакты сам. Ему пришлось бы завести личную телефонную книгу на тысячу страниц. Тот, кто занимает высшие посты, не может сам поддерживать в такой сложной империи телефонную связь.

— Когда оборвалась эта борьба?

— Шестнадцатого декабря к вечеру он бросил телефонные разговоры.

— Отчаяние?

— Просто слишком устал.

— Где он сидел?

— У себя в кабинете. Попросил принести кофе.