На города Рурской области опускаются сумерки. С северо-запада надвигаются облака, городские огни становятся ярче, зелень скверов и садов бледнеет. В снабженных кондиционерами помещениях, не замечая наступающего вечера, заседает руководство социал-демократической партии земли Северный Рейн-Вестфалия. Министр экономики, ремесел и технологии выходит из зала в явном возбуждении. За ним следует помощник. Друзья медлят. Они выходят за влиятельным человеком в вестибюль. Заседание проводит ПРЕМЬЕР-МИНИСТР ЗЕМЛИ И ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПАРТИЙНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ. Он требует продолжения дискуссии. Действие министра — направленная против него выходка. Разгневанному политику придется вернуться и объяснить свое поведение. Ему придется извиниться. «Age ain't nothing but a number». Вот такие часы, проведенные на заседаниях, и сокращают в конце концов нашу жизнь.

Время ускользает от премьер-министра. Правда, кое-каких предварительных успехов в течение этого часа ему удалось добиться. Такому вызывающе настырному министру уступать он не может. Так что время ему удалось выиграть.

В вестибюле близкие друзья окружили министра.

— Вернись, Вольфганг.

— С меня довольно.

— Что значит довольно?

Нет никаких двух течений, объясняет министр. В социал-демократической организации земли Северный Рейн-Вестфалия нет раскола. Бессмысленно говорить, будто одни выступают за народ, за улучшение условий жизни, а другие прислуживают крупному капиталу. Ничего такого нет. Конечно, дело министра экономики — содействовать развитию РЕЙНСКОГО КАПИТАЛИЗМА. И совершенно не соответствует реальности сомнение министра образования, будто министр экономики занимается этим без учета других интересов.

У министра «жесткие» черты лица. Невозможно представить себе, что с возрастом он растолстеет, что лицо его округлится. Он посматривает вокруг неуверенно. Ему невыносимо быть человеком, не вызывающим симпатий. Группа друзей незаметно подталкивает его в сторону зала, оттесняет журналистов, стремящихся засыпать министра вопросами. Министр возвращается в зал, присутствующие одобрительно стучат по столам.

— Мне надо было выйти, — говорит министр.

— Заходи, заходи, каждому может понадобиться выйти.

Эти слова произносит старик Фаренсман. У него нервы покрепче, чем у других.

— Что случилось с Вольфгангом?

— Он эмоционален.

— Да ведь ничего такого не произошло. Мы как раз говорили о «двух течениях».

— Это разрывает ему душу. Он покрывает слишком многое. Это вырывается из него наружу.

— Но ведь он совершенно явно злит зеленых. Он пляшет под дудку предпринимателей. Что в нем от социал-демократа?

— Видишь, именно этот упрек для него несносен.

— Но у него загораются глаза, когда рядом с ним появляется председатель правления крупной компании или глобалист, лучше, если из-за океана. Это действует на него как наркотик.

— Он и слышать об этом не желает.

— И тогда теряет самообладание и выбегает с криком: «С меня довольно».

— Да, довольно. Это может значить что угодно, и председатель знает, что министр имеет в виду.

— Но делает вид, будто ничего не слышал.

— А что ему еще остается делать?

Табуреты в баре были обтянуты кожей цвета мальвы, дизайнеру удалось добиться, чтобы бутылки, стоявшие на деревянных стеллажах, словно книги, светились изнутри блуждающими в жидкости искорками. Помощники уже два с половиной часа ждали своих патронов.

— Я в общем-то ничего подобного никогда не замечал.

— Чего не замечал?

— Инстинктивной реакции политика.

— Скажешь тоже! Он нагибается, когда раздается выстрел.

— Мне такого видеть не доводилось.

— Быть может, вы понимаете слово «инстинкт» слишком узко? Говорят же «ЧИСТОКРОВНЫЙ ПОЛИТИК», хотя это не имеет никакого отношения к родословным арабских скакунов. По-моему, во всяком случае, кровь политика ни количественно, ни качественно ничем не отличается и не это делает его политиком. Полнокровие — это болезнь.

— Инстинкт в моем понимании — устойчивость реакции. И в таком случае это совершенно цивилизационное свойство.

— Прежде бывшее устойчивостью инстинкта?

— В природе такого инстинкта нет. Дитя природы само по себе политикой не занимается.

— А животные?

— Никогда.

— Но как же быть с результатами их действий или их «планами»? Ведь такое в природе существует.

— Все наоборот: помимо природы остается кое-что еще, оно-то и создает эти «планы». Задним числом можно приписать природе и политику.

— Но откуда же берется то, что я чувствую в политике серьезного калибра, едва он приблизится к двери, то, что я прежде называл «политическим инстинктом»?

— Это смесь. Каждый ее элемент сам по себе был бы катастрофичен для политики, все вместе делает человека быстрым и целеустремленным. Во время посевных работ или военных действий в джунглях проку от нее не было бы.

Оба помощника разгорячились. Большинство сцен, встававших перед их внутренним взором, указывали на наблюдения, которые трудно было уместить в одно слово. Все эти выражения — «мимикрирующий», «опытный», «энергичный», «целеустремленный» — были слишком узкими. Быть может, однородная политическая среда по причине недостатка времени не выработала собственных обозначений для добродетелей.

Основатель фирмы все еще держит власть в своих руках. Его внук был определен в преемники. Это был не самый лучший выбор. Он был сделан в ночь после того, как кремировали «принца», — тот лучше всего подходил на эту роль.

Так погибает Джульетта, так погибают сыновья Агриппины, наследником Кеннеди становится Джонсон, Мендеса-Франса сменяет белокурый социалист Ги Молле. Общественная природа останавливает свой выбор на более заурядном, на втором номере; вероятность пересиливает уникальность[39].

Свой опыт «принц» приобрел, наблюдая столкновения разведенных родителей. Понимание власти взял у своих теток и бабушек, поддерживавших «могола», основателя фирмы. Молодому человеку, избегавшему спортивных причуд семейного клана, досталась лояльность фирмы. Он действовал сдержанно, прикрываясь явным дружелюбием и жесткостью. Он искал нечто, чего в мире не было в готовом для употребления виде (и чего нельзя было купить, как и доверие обоих родителей). Подобная крайность — удача для фирмы.

В пятнадцать лет «принц» инкогнито работал учеником в одной из принадлежавших концерну фабрик. Концерн, говорил его дед, должен стать в Италии настоящей величиной и так войти в двадцать первый век. В эпоху глобализации это значит, что власти может достигнуть только тот, кто ее умножает, и овладеть всей Италией может лишь тот, кто обладает частью мировой экономики. Это не более недоступно, чем овладение Римской империей, и уже не раз случалось в мире. Для этого требуется равновесие духа, вещь достаточно редкая.

И вот эта редкая вещь отправилась в ноябре к врачу из-за болей в животе. «Принц» сидит напротив миланского медицинского светила, выносящего «приговор».

— Надо ли понимать вас таким образом, что вы даже не планируете операцию?

— Я не могу оперировать опухоль брюшины. И никто этого не может сделать.

— А если попробовать?

— Безнадежно.

— И в США тоже?

— Если бы кто и был способен на это, так это мы.

Теперь «равновесие духа» могло пригодиться «принцу» разве что для того, чтобы устроиться на оставшемся ему узком пространстве между жизнью и смертью; врачи дали ему срок на «развитие болезни в течение шести недель». Молодой наследник власти распадался на глазах окружающих, своей семьи. Под конец он скрылся от всех.