— Каперанг опаздывает, — шутил Галаджи, — наверное, начищает свой мундир.

В переднюю вошли майор Капустин — муж Елены Савельевны и председатель Самгуньского городского Совета Михаил Фёдорович Баканов, одетый по случаю торжества в свою неизменную парадную флотскую форму капитана первого ранга. Юрий Капустин, выждав удобный момент, кашлянул и, шагнув в гостиную, взял под козырёк:

— Разрешите доложить. Капитан I ранга прибыл на бал!

Все рассмеялись. Начались взаимные приветствия, поздравления, разговоры.

Большой шутник и весельчак Михаил Фёдорович Баканов умел расположить к себе женское общество любых возрастов. Ира, видевшая его впервые, чувствовала себя с ним так же непринуждённо, как с зятем Юрием и братом Антоном. Каперанг Баканов, как его называли все в Самгуни, хотя он уже не командовал пароходом, а руководил городским Советом, никак не мог расстаться с многолетней привычкой — появляться в обществе в форме капитана первого ранга. Никто не обращал внимания на эти причуды моряка, вернее, прощал ему его слабость.

— А где же ваша супруга? — спросил его Вахрушев, многозначительно посматривая на морскую форму. — Опять мигрень?

В это время в гостиную вошли Антон и Зина, и Антон торжественно произнёс:

— Виновники торжества просят гостей занять места.

Гости расположились за столом. Юрий Капустин наполнил бокалы. Встал Пётр Кузьмич:

— Дорогие гости! Моя единственная дочь сегодня вступает в новую жизнь. Пожелаем же Антону и Зиночке счастья с первого шага их большой жизни. Я пью за новую счастливую советскую семью.

За первым бокалом последовал второй, третий…

Начались оживлённые разговоры, взаимные шутки.

Ира включила радиолу и сделала реверанс перед Дмитрием Дмитриевичем, приглашая его на вальс. Этот с виду медлительный человек становился чрезвычайно лёгким, подвижным в танце. Даже профессор Кремлёв не удержался от комплимента:

— Мой Володя слывёт виртуозом по части вальсов, но куда ему до такого танцора!

После танцев Лукерья Ивановна снова пригласила всех к столу. Зазвенели бокалы.

Потом комнату заполнила мелодия любимой песни профессора.

— «Славное море, священный Байкал», — с расстановкой выводил Баканов. Напев подхватили Прозоров, Дмитрий Дмитриевич, Антон. Когда песню повели мягкие женские голоса, запел и Пётр Кузьмич. …Свадебный бал продолжался.

Часов около семи утра со стороны Базальтового перевала донёсся грохот, напоминающий раскаты надвигающейся грозы. И вслед за ним над Кедровой горой, к северо-западу от усадьбы показались причудливо завихряющиеся и быстро растущие кудрявые барашки облаков, постепенно меняющие свою огненно-жёлтую окраску на серебристо-белую. Они разрастались с необычайной быстротой и минут через пять слились, образовав большую многоярусную тучу.

Сколько было этих «барашков», никто не успел, а, может, и не догадался сосчитать.

С первыми раскатами грома этой непонятной в чистом небе грозы все обитатели особняка высыпали на поляну. Каждый высказывал своё мнение и догадку. Ефим Степанович Темляк, рыбовод прудового хозяйства, поглаживая реденькую белую бородку, подмигнул стоящему рядом Споряну и заметил с восхищением;

— Вот это маскировочка! Под прикрытием такой завесы можно опрокинуть любую блицстратегию…

Споряну, занятый своими мыслями, не ответил,

— У вас, Ефим Степанович, оказывается, всё ещё не прошёл фронтовой зуд, — сказал кто-то.

— Не с той стороны вы смотрите, — ответил рыбовод, сделав сердитое лицо. — Война не моя профессия, но кулак нам с вами надо держать всегда натренированным.

— Смотрите, смотрите! — закричали в один голос несколько человек. — Как она жмёт к земле!..

— Похоже, обратится в дождик, — нараспев протянул кладовщик Зосим Лукич.

Почти в то же мгновение упали на землю крупные холодные капли.

— Васятка, тащи дождевики! — расплывшись в улыбке, крикнул Ефим Темляк сыну.

Через несколько минут люди стояли в плащах с капюшонами, подняв кверху головы и стараясь понять, что происходит в толще этой серой туманообразной мути. Потоки ливня, отклоняемого порывами сильного ветра, то клонили кроны деревьев в одну сторону, то набегали вихрем с другой, то силой давили на лес сверху, срывая хвою, листву и молодые ветки. Люди стояли молча, всматриваясь в разбушевавшуюся стихию. Зосим Лукич заговорил первым.

— Д-а-а-а-а! Не иначе, как наш старик посеял ветер, вот и выросла буря. Ох, уж эти эксперименты! Взлетим когда-нибудь со всем посадом на воздух. Приедут из города — и черепков не соберут. «Была, скажут, лаборатория, а теперь не поможет и амбулатория».

— Ой, Зосим Лукич, — возразил Ефим Темляк, — полвека вы прожили, а определиться в жизни всё не можете. Себя напрасно мучаете. Не для риска вы рождены, а для покоя. За розами ухаживать бы вам да вкушать ароматы. Шли бы лучше садовником к профессору Русанову. Там — всё по вас: тишь да гладь…

— Тьфу, зубоскал! — с сердцем сказал Зосим Лукич.

Ефим Степанович перевёл разговор на другую тему и, обращаясь к сыну, сказал:

— Васятка! Сбегай-ка на пруд, посмотри у мостков мерку. Вода, никак, всё прибывает. Может, позвонить на створы, аварийные водосбросы открыть. Беги, сынок, да смотри хорошенько.

Когда сын ушёл, Ефим Степанович постоял немного молча, потом достал кисет и стал набивать трубку, прикрывая табак полой плаща. Раскурив и зажав трубку в кулак, чтобы не попадал дождь, он со скрытым лукавством возобновил разговор:

— Мне думается, Зосим Лукич, что твой страх сродни одной болезни. У нас в Байкалове был такой мужичок. На него частенько находило какое-то наваждение.

Говорят, сердце у него было устроено не по норме. Ударит, окажем, гром — он встрепенётся, спрячется в самое что ни есть тёмное место. Раз как-то, во время ледохода у нас против села получился большой затор, К вечеру Тобол вышел из берегов. И вот к ночи затор лопнул, да с такой силой, что застонали стены домов, задребезжали стёкла в окнах. Мужичонка этот сиганул с трубкой в зубах на сеновал, зарылся в сено да со страху и заронил искру… Так бы и сгорел, кабы соседи не вытащили.

— К чему ты это клонишь, Ефим?

— Да так, к слову пришлось. Но оно и пользу иметь может. Ты же на складе приставлен к делу. А там мало ли разных гремучих смесей. Разволнуешься — недолго и сплоховать. Стукнешь нечаянно одно, а оно жахнет по другому, ну, и прощай, Зосим Лукич! Да что Зосим Лукич — вся усадьба комаром в небо улетит…

— Пожалуй, ты и верно рассуждаешь, — проговорил с расстановкой Зосим Лукич.

— Смекай уж сам, Зосим. Каждый в своём деле сам себе хозяин.

— Э-эх-ма, — вздохнул кладовщик. — В совхозе или в кооперативе, пожалуй, спокойнее будет. Туда, видимо, и переберусь…

Налетела ещё более сильная полоса дождя и тут же рассеялась, словно чья-то невидимая рука вдруг. отвела её в сторону. Потом ещё несколько минут продолжала моросить мельчайшая водяная пыль, похожая на стелющийся по земле туман.

Прояснилось. Дождь и ураган продолжали свирепствовать, но теперь уже в стороне. Все стали присматриваться к видневшимся вдали дамбам каскада, стараясь угадать, как ливень повлиял на плотины и откосы.

Заметив вдали машину, Зосим Лукич машинально снял кепку и с нескрываемой тревогой проговорил, ни к кому не обращаясь:

— Никак, беда приключилась…

Он провёл рукой по намокшим редким льняного цвета волосам, торопливо накинул на голову кепку, поднял только что опущенный капюшон дождевика. Он не скрывал своего беспокойства и говорил вслух всё, что думал.

— Ох, большое несчастье может быть… Сами посудите, что будет, если сорвёт плотину. Сорок миллионов кубометров воды! Унесёт, всё унесёт! Смоет всё как есть!..

Он помолчал, как бы раздумывая над тем, какое принять решение, и вдруг, резко обернувшись, почти крикнул:

— Чего же мы, олухи, топчемся? Людей, селения, скот спасать надо, выводить из долины на перевал…