— Дурачье, разве можно так? — выругался Этьен. Мы сейчас сами воды зачерпнем!

И точно, "Герцог Вильгельм" как-то странно дрогнул, дернулся, качнулся — и началось! Капитан приказал спустить спасательную шлюпку, все рванулись к ней — и увлекли с собой их троих. Пьер швырнул Анри вниз, прямо в лодку, и сам прыгнул за ним. Матросы в спешке едва не опрокинули ее. Обошлось. Гребцы налегли на весла — и шлюпка начала медленно отваливать от обреченного корабля. Сначала они увидели, как ушло под воду другое судно, а затем та же судьба постигла и их "Герцога Вильгельма".

Этьен плакал как ребенок.

— Сволочи! На таких гробах везти людей через Атлантику! Семьсот человек — только что были и нет их!

Пьер дрожал как в лихорадке. Сыночек, его сыночек! Спасен! Хотя до спасения еще далеко, рано об этом говорить.

Даже если они доберутся до берега — это будет чужой, враждебный берег. Пьер наклонился к Этьену, шепнул ему:

— Невольника они из меня все равно не сделают. Или убьют, или сбегу.

Этьен вытер слезы с лица:

— Я тоже. Суда не только в эту сторону ходят. Устроимся.

И они крепко пожали друг другу руки.

Выбиваясь из сил, они тащили на себе Волокушу, на которой, завернутая во все одеяла и шкуру, лежала Селест. По льду было бы легче идти, но Сент-Джон еще не замерз — только у берегов появился тонкий, непрочный ледок. Могла бы выручить лодка — но ни одной не было; верно говорили, что англичане все их лодки старались уничтожить или привести в негодность; одну такую, с проломанным днищем, они обнаружили, обрадовавшись было находке.

Вдруг их окликнули. В стороне от тропы двое мужчин разделывали тушу оленя.

— Нет ли тут поблизости, где остановиться можно? — обратился к ним Франсуа после первых приветствий. — У нас женщина больная. Ей тепло нужно.

— Есть хижина в полумиле отсюда. А вообще до Сен-Анн тут не больше мили.

— Это что, поселок? — Франсуа почувствовал, что у него как будто тяжесть с плеч свалилась. Он очень переживал, что не уберег Селест от этой простуды. "Антуан не допустил бы этого", — думал он сокрушенно.

— Да вроде того, — мужчина приблизился к ним, все еще держа в руке окровавленный нож, посмотрел на волокушу. — Помочь, может, надо?

Солей умоляюще поглядела на брата. Тот кивнул:

— Устали мы очень. И голодные как волки. А у нее жар.

Незнакомец потрогал лоб больной.

— Да уж! Эй, Жак! Кончай с тушей, потом домой притащишь, а я с ними…

Другой, помоложе, кивнул, а первый, отстранив Солей, взялся за оглоблю волокуши. Она не знала, как и благодарить его. Жак… Так зовут ее младшего братишку. Где он сейчас? Что с ним? Ах, эти проклятые англичане! От прилива ненависти ей даже теплее стало.

Вскоре они свернули от реки на едва заметную тропку и минут через десять вышли на полянку. Там стояла бревенчатая избушка, из трубы которой весело вился дымок.

В избушке оказались две женщины — одна постарше, другая помоложе — и четверо детей. Женщины сразу захлопотали вокруг Селест, положили ее поближе к печке, раскутали, стали растирать окоченевшие конечности.

— Тяжелая… — озабоченно высказалась старшая о больной.

Солей слитком устала, чтобы отвечать. Им, конечно, сразу дали горячей похлебки, но она с трудом могла даже поднести ложку ко рту. Отмерзшие пальцы сначала ничего не чувствовали, а потом, когда стали отходить, сделалось непереносимо больно. Между тем хозяйки решили познакомиться.

— Наша фамилия — Годе, это моя сноха Женевьева. А вы откуда?

— Из Гран-Пре, — ответила Солей. Как уютно было в этом домике: домотканые одеяла, полка с горшками и кружками, на полу коврики, чтобы снизу не дуло… Ее глаза наполнились слезами. Раньше и у них так было, а она даже не замечала, как это хорошо. Будет ли у нее опять когда-нибудь такое? Или она обречена всю оставшуюся жизнь скитаться, мерзнуть, голодать?

Селест издала какой-то невнятный звук. Женевьева, наклонившаяся над ней с ложкой в руках, ласково сказала:

— Мадемуазель, попробуйте! Это согреет вас!

Мадам Годе заметила слезы в глазах Солей.

— Да, далеко вы забрались. Повезло вам.

— Да уж, повезло, и еще как! — губы Солей дрогнули, и слезы хлынули ручьем.

— Ну-ну! Суп пересолите, что вы! По крайности, скальпы с вас не сняли, как с некоторых!

— Скальпы?

— Не слышали? Они не только убивают тех, кого ловят, но и скальпируют. Ну ничего, господь им воздаст! — она повернулась к снохе. — Не торопись так, а то она подавится. Дай-ка, я сама!

Господи, а она же совсем забыла об отце с матерью! Что эти звери могли сделать с ними, если поймали? Или отец уже умер от раны? А с мамой что тогда? Снимать скальпы с невинных людей! Да, нет Бога, если он терпит такое!

Вечером, когда вся семья Годе встала на колени для вечерней молитвы, Солей лишь сделала вид, что участвует в этом ритуале. Она не могла молиться.

Солей посмотрела на брата. Лицо Франсуа тоже было каким-то бесстрастно-отсутствующим. Где его мысли? Наверное, об Антуане думает. Они же были с ним как единое целое, а теперь у него все отняли. Но ведь еще есть Селест! Она перевела взгляд на подругу. Ей как будто полегчало. И бульона в нее удалось немного влить, и каким-то отваром от кашля ее попотчевали. Лицо Селест еще горело, но все-таки ей было лучше. Может быть, хоть они найдут свое счастье? С этого момента Солей решила, что она будет опекать эту парочку.

Они провели в доме семьи Годе целую неделю. Первая ночь была самой тяжелой. Солей то и дело приходилось вставать к больной Селест, которую сотрясали приступы мучительного кашля. Положили их с Франсуа на полу, вместе с ребятишками — больше места в тесной избушке не было. Однажды, когда Солей пыталась в очередной раз влить в рост Селест ложечку отвара мадам Годе, чтобы как-то унять кашель, она обнаружила, что брат тоже не спит, внимательно и серьезно наблюдает за ней. Увидев, что сестра смотрит в его сторону, он шепотом спросил:

— Ну, как она?

— Жар ужасный! — откликнулась Солей, вспомнив, как в их деревне старый месье Форе после такой вот лихорадки лишился рассудка на всю жизнь. О господи, какие мысли в голову лезут!

Селест беспокойно заворочалась, что-то забормотала. Солей могла различить только: "Нет, Антуан, нет!" Хоть бы он этого не слышал… Франсуа то есть. Селест почувствовала, что засыпает. "Нельзя! — приказала она себе. — Ну вот, кажется, затихла. Господи, хотя бы поспала до утра! — подумала она, заворачиваясь в одеяло. — Я больше так не могу". Имя божье она помянула просто так, по привычке, а не потому что надеялась на его помощь. Тем не менее ей действительно больше вставать не пришлось: когда она проснулась от следующего приступа кашля Селест, она увидела, что над Селест склонился Франсуа. Он вытирал ей лоб, шептал:

— Ты выздоровеешь! Все будет хорошо! Я с тобой навсегда!

Солей заснула и больше не просыпалась до самого рассвета.

На следующий день жар у Селест спал. Она лежала совершенно обессиленная, голову не могла поднять, чтобы напиться, но перелом в болезни наступил.

— Молодая, крепкая! — рассудительно заметила мадам Годе. — На поправку пошла!

Выздоровление, однако, было медленным. Вставал вопрос: как им быть дальше. Они не могли долго злоупотреблять гостеприимством хозяев. Когда Франсуа сказал ей об этом, она кивнула.

— Верно. Дров у них хватает, и мы им еще помогаем с заготовкой, но вот продуктов… Я глянула раз — мадам Годе горох уже со дна собирала на суп. Да и муки едва-едва… Но я боюсь за Селест. Она еще слишком слаба.

— Да, опять по лесам с ней тащиться — это для нее каюк, — согласился Франсуа. Вскоре он куда-то исчез. Вернулся к вечеру, замерзший, весь в снегу.

— Месье, мадам, — обратился он к хозяевам с некоторой торжественностью. — Вы были к нам очень добры. Мы не сможем никогда забыть вашего гостеприимства. Понимаем, что мы вам в тягость. Я тут видел лосиные следы и постараюсь свалить сохатого — вам мясо будет, хотя мы, конечно, все равно перед вами в неоплатном долгу. Я сейчас из Сен-Анн, приискал там домишко, там мы побудем, пока наша больная совсем поправится. Не хотим больше беспокоить вас…