— Да, очень старый и очень сильный.

— Ты же говорил, что он не властен над чужими? Или Савельев — не чужой ему? И что это значит?

— Не ментов тебе бояться нужно. Утром я думал, что Савельев просто поговорил с духами и все, сейчас, однако, думаю, что это он все подстроил.

До Рогозина все еще не доходила мысль Юрика.

— Что подстроил?

— Да все! Бабу эту к Моне подвел, в Моне похоть разбудил, Доцента к алтарю вывел и бандитам злость внушил. Сильный шаман такое может.

— Да ладно! Зачем ему это? — поверить в подобный бред Рогозину и впрямь показалось нереальным.

— Не знаю, — сказал якут. — Не знаю, зачем ему это нужно, но добился он того, что в наш мир придет зло Улу Тойона. Сегодня.

Для якута это пришествие, кажется, выглядело вполне очевидным.

— Почему ты так думаешь? — Рогозину же все это казалось невозможным бредом.

— Заклинание над камнем он сказал утром. Нужна была жертва. И мы с тобой ее видели. Жертва принесена, человеческая кровь на алтарь пролита и Уду Тойон почувствовал ее вкус. Теперь ему осталось собрать своих демонов — абаасов, юэров, других, и вывести их сюда. Этот алтарь для них сейчас как маяк. Только наоборот. Маяк предупреждает, куда идти не нужно, а алтарь зовет к себе, указывает дорогу ко вкусному мясу и глупым душам. В их темном мире он светит красным огнем, приманивая всю нечисть. Они собираются перед ним, и как только позволит Улу Тойон, они тотчас бросятся сюда! Понимаешь?

Рогозин задумался, но даже через десять минут не решил для себя — понимает или нет то, что пытается донести до него якут. Впрочем, понимать это одно, а поверить — совершенно другое. Вот веры, несмотря на всю подготовительную работу Юрика: мох, страшные истории, деревья с костями, наскальные рисунки, несмотря на вполне реальных мертвецов на алтаре, — веры как раз и не было. Мозг, воспитанный в атмосфере воинствующего атеизма, не отказывался принять нечто не поддающееся объяснению как забавный факт, но совершенно игнорировал возможность признать за таким явлением глобальность и силу. Хотя, конечно, было жутковато просто даже думать о чем‑то таком.

— Не понимаю. Чем это нам грозит?

— Те бандиты, которые застрелили Доцента, уже, скорее всего, мертвы и считают в аду свои грехи. Даже не так, для тех, кто попался Улу Тойону и ада‑то нет. Для них нет ничего. Теперь их пустые выпотрошенные оболочки станут прислуживать демонам Улу и пакостить людям. Савельев знает, что Улу теперь здесь. А Улу знает, что здесь есть люди. Мы с тобой, бандиты, Борисов. Есть только один способ избежать встречи с Улу. Нам нужно спрятаться под землей. Земля от зла защитит. Наверное…, — напоследок добавил якут очень неуверенно. — И у нас с тобой есть еще иччи. Только против Улу он… Лучше спрятаться под землей.

Оба замолчали, продолжая пробираться в намеченном направлении.

Рогозин несколько раз оглянулся, и ему даже показалось, что над жертвенником он заметил беззвучные молнии, всплески какого‑то синего огня, но поручаться за достоверность увиденного он бы не стал, — тонкая поэтическая натура Виктора была очень внушаема, чем иногда пользовались окружающие.

Ему уже мнились полчища потусторонних монстров, многоголовых, тысячезубых, голодных и злых, — как в детстве, в летнем лагере, где он впервые наслушался страшных баек у ночного костра, а потом шарахался от каждой тени. Ни те детские, ни нынешние чудовища не имели в представлении Рогозина никакой определенной формы, но гарантированно были прожорливы, неутомимы, злонамеренны и вездесущи. И это отнюдь не добавляло храбрости. К взбесившимся бандитам, убивавшим в общем‑то ни в чем не виновных людей, недоставало только бесовщины, но теперь, если хотя бы на минуту допустить, что Юрик прав, а не обкурился своего мха, имелся полный комплект всех возможных опасностей.

Все время, пока впереди маячила спина Юрика, уверенно прущего в каком‑то неведомом направлении, Рогозин пытался сообразить, что же теперь делать? Как выбираться из этой глуши, как получить расчет у Савельева, как вернуться в Питер? Ему почему‑то казалось, что стоит ему оказаться на пороге родного дома и все напасти исчезнут, развеявшись, как обычный пьяный кошмар. Вопросы роились в сознании, возникали, возбуждали, забывались под наплывом новых. Но ни на один ответить толком не получалось. Впервые в жизни Рогозин оказался в положении, где от него ничего не зависело. Вообще ничего. Ни от желаний, ни от решений, ни от настроения.

А замолчавший якут пер и пер, не обращая внимания на замотанную тряпьем руку, на палящее солнце над головой, на мошкару, вьющуюся над головами обоих беглецов как взбесившееся облако. Репеллентов по неопытности Рогозин не захватил и теперь расплачивался опухшим и зудящим лицом с искусанной и кровоточащей кожей. Ветка, которой он размахивал над собой со скоростью вентилятора, помогала не очень. Юрик спасался непрерывным курением сигарет — он палил их одну за другой, но эффект от этого был скорее психологический, чем реальный.

— Они нас сожрут, — жаловался иногда Рогозин, тысячу раз проклявший себя за забывчивость и торопливость.

— Не сожрут, — пыхал табачным дымом якут и не останавливался ни на секунду. — Потерпи. На привале хвою разожжем. Может быть, рыбу поймаем. Если жир будет — намажемся.

— Когда уже будет этот привал? — ныл в ответ Рогозин и шлепал себя руками по щекам, избавляя мир от очередного кровососа.

Но наконец Юрик решил, что пора привала настала.

— А что мы в селе скажем? — спросил Рогозин как только якут остановился на небольшой продолговатой поляне.

Юрик посмотрел на него как на деревенского дурачка: жалостливо, снисходительно, и, усевшись на упавшее дерево, проворчал:

— Ну и рожа у тебя, Шарапов! Ты сначала доберись до села, паря. Прыткий какой. Ты думаешь, Улу позволит тебе?

Виктор об этом не думал. И больше чем виртуального Улу Тойона он боялся насквозь реальных лысых громил, одного из которых они наверняка убили.

— Юрик убил, если быть справедливым, но достанется за это обоим — безо всякой справедливости, — думал про себя Рогозин. — И в этом есть справедливость. Ведь если мы были вместе, но решать за себя я доверил этому аборигену, то и виноват в убийстве точно так же, как если бы совершил его сам.

Такая логика показалась ему приемлемой.

А Юрик достал из рюкзака фляжку с пойлом, сделал два глотка между затяжками.

— Ты, Витька, давай, дрова собирай иди. И хвои побольше принеси — для дыма. А я попробую рыбу поймать.

— Где? — Рогозин завертел распухшей головой и почти сразу увидел голубую гладь озера неподалеку — за елками. — А эти, «рыбаки», нашего костра не увидят?

Якут пожал плечами:

— Наплевать, паря, очень. Еще раз говорю тебе, глупый белый человек: не бандитов тебе нужно бояться. А Улу дыма не видит. Он только людей видит. Вернее наши души и нашу боль. Иди за дровами.

Через два часа у весело трещавшего и отчаянно дымившего костра Юрик безмятежно спал, а намазанный рыбьим жиром Рогозин, припоминая события одного лишь дня, качал головой, не очень понимая, что судьбе понадобилось от него, когда она решила его забросить в самую гущу этих кровавых событий.

Самому Виктору не спалось, едва он закрывал глаза, как начинало чудиться всякое: то казалось, что подкрадывается Петр, измазанный кровью и с чудовищной пушкой в руках, то мнился некто дышащий огнем, шестиногий и восьмирукий, вырывающийся из ада, то представлялся рокот далекого вертолета с ментами, разыскивающий двух убийц — якута и Рогозина. В общем, сон не шел.

Вспомнилась Андреевна, но Рогозин даже не представлял, что сказал бы ей, случайно встретив. Повинился бы, что не был рядом? Пообещал бы наказать насильников?

— Как это все глупо! — несколько раз прошептал он себе. — Последний день ведь. Завтра должны были обратно плыть, — и на тебе!

Обхватив голову обеими руками он едва не расплакался от бессилия что‑то изменить и, наверное, все таки бы пустил пару слез, если бы не услышал отчетливый хруст ветки, сломанной чьим‑то сапогом.