Работа валилась из рук и Ким Стальевич, в этот день оставшийся в лагере, вскоре обратил внимание на его состояние.

— Юноша, вы заболели? Сходите к Оксане Андреевне — она посмотрит вам давление.

— Нет, все хорошо, — Виктор попытался скрыться с глаз начальства.

И, возможно, ему бы это удалось, тем более, что Борисов отвлек внимание Савельева какой‑то срочной бытовой потребностью, но на пути ретирады оказалась поленница, заплетающиеся ноги задели ее краем и через секунду непрочная конструкция обрушилась на землю, пребольно стукнув Рогозина по голени.

Он обеими руками схватился за ушибленное место, заскакал на одной ноге, но недолго — усталость сказалась. Упав не на поленницу, а уже на твердую кучу торчащих во все стороны дров, Виктор получил еще несколько ушибов, заорал что‑то матерное.

В следующий миг сильные руки выдернули стенающего беднягу из беды.

— Да что с тобой, Виктор? — участливо заглядывая в глаза, спросил Савельев. — Отравился? Что произошло?

Рядом с геологом стоял пес Атас, склонив голову набок и высунув длинный язык, а за спиной Кима Стальевича

У Рогозина не достало сил запираться, он раскололся сразу, сдав своего подельника:

— На алтарь ночью ходили с Юриком, — сквозь подвывание и мычание успевал говорить Рогозин, — там мох светился. Схистотега какая‑то. Луна это отражается. Жутко. Потом всю ночь не спал, ворочался.

— Мох курили?

— Что? Нет! Его еще сушить нужно. Я не курю вообще…

— Знаем мы вас, питерских. Все на грибах сидите, — заржал Борисов. — Псилабыцин, ага?

— Псилоцибин, Олег, — поправил его доктор наук Савельев.

— Я и говорю — псилабыцин, — «согласился» Олег.

— Что с ногой?

— Болит, — проскрипел Рогозин.

— Да вижу, что не цветет. Скинь ботинок и штанину заверни, — приказал Савельев.

Осмотрев ногу, потыкав пальцем в синяк на коленке, распорядился:

— Вроде бы ничего серьезного, но кто знает? Трещина запросто может быть. Завтра никуда не пойдешь. И от работы сегодня я тебя тоже отстраняю. Мне здесь только увечных не хватало. До окончания программы четыре дня. Даже если нужно будет лежать — сильно мне жизнь не осложнишь, мы и без тебя управимся. Однако на полную зарплату сильно не рассчитывай.

Савельев еще о чем‑то подумал и добавил:

— Сейчас пойди к Андреевне, пусть она тебе мазь какую на колено намажет. Олег, помоги пациенту. А ты, Атас, пригляди.

Жаль, что Андреевна не была врачом. Она даже не была фельдшером. И, наверное, опознать перелом смогла бы только по торчащей из кровавой раны кости. Всех ее умений хватило на: ощупать поврежденную ногу, повздыхать горестно, наложить тугую повязку, прочесть молитву (изрядно ее переврав), щедро отсыпать пилюль — витаминов и успокоительного, и, как венец медицинских умений — неловко воткнуть в икру Рогозину шприц с новокаином.

— Все, — заключила повариха, устраивая свой толстый зад на скамью перед аптечкой. — Если не перелом, то дня через два будешь ходить как миленький. А сейчас иди с глаз моих, мне еще суп на вашу орду варить! Съешь в палатке вот этих таблеток: красненьких две и вот эту беленькую и вот эту желтенькую. И поспи, обязательно поспи, сон… он лечит. Вечером посмотрим еще.

И Рогозин в сопровождении Борисова и собаки поковылял к палатке.

Если бы он в самом деле не вымотался за последние дни, не устал сверх всяких сил и Андреевна верно бы рассчитала дозу успокоительного, то к вечеру, глядишь, Виктор бы проснулся. Но Андреевна что‑то напутала, и сон оказался необыкновенно глубоким и продолжительным. Рогозин проспал семнадцать часов и проснулся только к полудню следующего дня. И то — не по своей воле. Он пробудился от криков и выстрелов.

Кто‑то что‑то неразборчиво орал на разные голоса, дважды стреляли, слышались еще какие‑то плохоразличимые звуки. Рогозину стало любопытно.

Он поднялся на ноги — о вчерашней боли напоминала лишь ее слабая тень. Голень практически не болела. Рогозин покачиваясь спросонья, побрел к выходу.

Высунув голову наружу, он увидел небольшую толпу возле кухни, состоявшей по большей части из соседей. Их сытые лица были злы, в руках «рыбаки» сжимали разнообразное оружие — от ружей до дубин. Каждый что‑то орал и обстановка выглядела отнюдь не безмятежной. Ветерок донес запах сгоревшего пороха.

Рогозин застыл на месте, не очень‑то понимая, что делать дальше. Он уже проснулся окончательно, но все еще не мог трезво соображать. Вперед гнало любопытство, он понимал, что никто по доброй воле сам к нему не придет и не расскажет о происходящем, но инстинкт самосохранения вопил, что лучше бы ему спрятаться, а то и вовсе свалить куда подальше.

Должно быть со стороны это выглядело забавным: человеческая голова, торчащая из палатки, моргающая, открывшая рот, что‑то соображающая. Ни дать ни взять — сам профессор Доуэль в зените своей всемирной славы.

— Тихо, паря, — раздалось откуда‑то справа.

Рогозин повернул туда голову, но ничего не увидел — видимо, Юрик спрятался за палаткой, откуда его не было видно соседям.

— Осади назад, скройся, — скомандовал якут — невидимка.

Виктор подался в темноту палатки, присел на колени возле ее правой стенки и спросил:

— Что происходит?

— Моня — дурак спор выиграл, — ответил Юрик, но понятнее не стало.

Только спустя полминуты до Рогозина дошло. Он вспомнил о дурацком споре, но все еще не мог понять — почему соседи пришли в полном составе и чего хотят.

— И что?

— А? Ты же спал…, — объяснил себе его неведение якут. — Тогда держись, паря. Моня спор‑то выиграл, но муж этой шалавы их засек. И полез в драку. Ну ты ж Моню знаешь — дурнее него во всей Якутии никого не сыскать. Отмудохал Моня обоих — и певца и бабу его неверную. Это под утро было. Вернулся сюда, а здесь Борисов с Кимом уже наряды раздают. Он и записался с Арни и Гочей в дальнюю партию. Свалил, ублюдок. Гандон штопанный.

Якут замолчал, видимо, что‑то припоминая. Однако то ли воспоминания оказались слишком глубокими, то ли еще что‑то, но без напоминания он свою печальную повесть не продолжил.

— Дальше что было? — поторопил Юрика Рогозин через пять минут.

— Дальше все плохо, паря, было. Рогоносец добрался до своих, поднял там истерику. Помнишь такого у них — Серегу?

— Здоровый такой кабан? С клешнями как у экскаватора?

— Во — во, он самый. Это оказался братец обиженной Отеллы.

— И что?

— И вот они проспались, да пришли разбираться. А нас здесь всего четверо включая тебя. Аспирант Кирюха, Андреевна и я еще. А они все пришли. С оружием. Даже этот оперный очкарик. Грозятся Моню убить нахер. Или поиметь хором и в тюрьму отвезти. Еще не решили, думают. Мони‑то нет. Он с Арни и Доцентом по сопкам где‑то шляется. Вот они его здесь и ждут. А пока что кухню Андреевне разорили, аспиранту вломили, да мне палец сломали. Больно, сука! Знаешь, думаю, никакие они не юристы, а обычные бандиты.

— Дела — а-а, — протянул Рогозин. — А стрелял кто?

— Геша. Он уже, кажется, бухой сюда пришел. В дугу нетрезвый. У него свои же винтовку отобрали и в жопу пинков напинали. Но, думаю, через час они все станут такими же как он. Злые очень на Моню, а водки в «фонде» Стальевича два ящика оказалось.

— И что же делать?

— Сиди здесь тихо, не отсвечивай. Ты ж больной? Вот и болей, паря. В туалет захочешь — в окошко конец высунь и отлей. Не вылезай, плохо там. Ладно, мне пора, как бы не вспомнили, что я слишком долго гуляю.

Виктор не успел ни о чем спросить — послышался шорох и по пронесшейся по стене тени стало понятно, что Юрик куда‑то ушел.

Рогозин какое‑то время сидел смирно, поджав ноги, отрешенно смотря в одну точку и гадая, чем лично для него может закончиться эта неприглядная история? Однако в голову ничего путнего не приходило, все заканчивалось на «вернется Савельев и все разрулит». Но чем больше проходило времени, тем больше Виктор сомневался в возможности такого исхода: голоса «рыбаков» становились все пьянее, громче, требовательней. Послышались женские крики — вроде как испуганно орала Андреевна. Снова кто‑то выстрелил. Громко смеялись, кого‑то подбадривали, слышалось исполняемое хором пьяное «давай — давай — давай!»