— Вы еще подеритесь, — хмыкнул Савельев. — Специалисты хреновы. Отвезем фотографии в Москву, там определят точно. Успокойтесь, короче. Олег? Ты сделал снимки?

Борисов, прикусивший зубами окурок, поднял над головой кулак с оттопыренным вверх большим пальцем, показывая, что все успел.

— Тогда собираемся и — на весла! И так полчаса потеряли. Игорь Семенович, — обратился Савельев к своему заму, — ты на карту нанеси точные координаты места, может, и в самом деле что‑то интересное для всяких археологов? Расходимся!

Толпа двинулась к лодкам, а перед скалой остались только Рогозин и Юрик.

— Плохие знаки, однако, паря, — якут прикурил новую сигарету от догорающей прежней, выпустил клуб густого дыма. — Дерево помнишь? Улу Тойон. Это место видишь? Опять Улу Тойон. Скоро и сам он нам встретится. Поверь мне. Если Улу Тойон начал давать нам знаки, значит, паря, он очень хочет нас увидеть. Держи крепче талисман. А эти все, — Юрик бросил короткий взгляд хитрых раскосых глаз на гомонящих у берега людей, — умрут, когда придет Улу Тойон. Страшно умрут.

Рогозин невольно сжал внутри брючного кармана обрывок обменянной тряпки.

— И никак не помочь? — спросил он.

— Им? Как им помочь? — Юрик выпустил очередной, особенно густой клуб дыма изо рта. — Моего иччи на всех не хватит. Хорошо будет, паря, если он нас с тобой от Улу Тойона укроет. А им мог бы помочь сильный шаман, но где его взять? Не каждый шаман может прогнать Улу Тойона.

— Так зачем же мы плывем туда? Может быть, лучше вернуться?

— Так не будет, — Юрик покачал головой. — Никто тебе не позволит сорвать план экспедиции из‑за Улу Тойона. Ведь считается, что его нет. Глупые люди. Как будто если зажмуриться, то медведь сам уйдет!

— А что на рисунке изображено? — почему‑то вполголоса спросил Рогозин.

— Вот на этом? — зачем‑то уточнил якут. — На этом показан ритуал призвания Улу Тойона и открытие… как это? Дверь, калитка, ворота? Нет, похожие слова, но не те…

— Прохода?

— Ну, можно и так сказать. Я такой рисунок у Матрены видел. Не совсем такой. Вон тех мертвых людей на нем не было. Только один мертвяк лежал на круглом камне. А восьмирукий Улу Тойон там был…

— Тебе, Юрик, нужно в большой город перебираться, салон волшебства открыть. Деньги лопатой грести станешь — по ушам знатно ездишь, — неслышно подобравшийся Моня снова заржал. — Пошли уже, пора дальше плыть.

— Дерьмо плавает, — сплюнул сквозь зубы Юрик.

— Лучше плыть как дерьмо, чем утонуть как золото, — философски заметил Моня. — Впрочем, если боишься своего Улу Тойона — оставайся здесь. Савельев, конечно, недоволен будет, но…

— Сам оставайся, — буркнул якут и быстрым шагом, скрипя речной галькой, направился к стаскиваемым в реку лодкам.

Берег почти не изменялся. Скалы, ёлки, застрявшие на мелководье коряги. Река тянулась и тянулась. За каждым поворотом хотелось увидеть что‑то новое, но природа словно застыла. Десять верст назад, теперь — разницы никакой. Те же деревья, те же камни.

Только ровный гул мотора, только свежий, почти холодный, ветер в лицо и иногда брызги. На впередиидущей лодке изредка покуривали — набегающий поток доносил запах горелого табака. И на многочисленных изгибах реки моторы сбрасывали обороты, чтобы лодки могли вписаться в русло, — и тогда ветер пропадал совсем. Вот и все разнообразие.

Перепелкин, как и собирался, отстал час назад, свернув в какой‑то приток. Он забрал с собой Шепу, рыжего Санька, Виталия — мента, Монгола — так прозвали знатока монгольской письменности. Еще двух парней, с которыми Рогозину познакомиться еще не довелось, но по обрывкам слов, сказанных другими, он знал, что они оба москвичи, аспиранты — геологи.

Встретиться должны были еще через два дня, уже в постоянном лагере, который команде Савельева предстояло подготовить, пока Перепелкин проводит изыскания.

Теперь речную зыбь резали носами две лодки — савельевская и борисовская. На этот раз Рогозин сидел в лодке Савельева, но здесь было совсем скучно. Здесь не было его прежних знакомцев Мони и Юрика. Молчаливый капитан Семен, спящая повариха Оксана, сам Савельев, да рулевой — Гоча. Вот и вся компания, если не считать сосредоточенного пса Атаса.

Сначала Виктор побаивался этого матерого маламута, — пес отнесся к новому пассажиру холодно и проявлять свойственное подобным породам дружелюбие не спешил. Рогозину же и вовсе было боязно приблизиться к зубатой пасти Атаса. Несмотря на замечательные собачьи стати и ровный нрав, пес совсем не производил впечатления коммуникабельной собаки.

Высотой в холке до середины бедра стоящего человека, весом килограммов на сорок — сорок пять, крупноголовый, светло — серого с темной спиной окраса, весь плотный, крепкий, почти квадратный в любой проекции, пес больше всего походил на борца в отпуске — слегка заплывшего жирком, но совсем не потерявшего умения, скорости и силы. А если вспомнить про усеянную крепкими белыми зубами пасть, то находиться рядом с Атасом становилось жутковато: впечатление возникало сродни тому, которое зритель в цирке обнаруживает, понимая, что у клетки, внутри которой мечется тигр, не закрыта дверца.

Теперь собака расположилась неподалеку — всего в каком‑нибудь шаге от Рогозина, но вела себя так, словно была в лодке вообще одна. Лежала на брошенном на дно тюке и неподвижно смотрела на берег.

Рогозин еще раз с уважением оглядел собаку — от кончика слегка закрученного над спиной хвоста до кончика носа и небольших аккуратных ушей, и в который раз подивился красоте собачьих форм.

— Загрустил, хлопец? — спросил его сидящий неподалеку Ким Стальевич на очередном повороте, когда установилась тишина.

Рогозин хотел ответить, но сразу понял, что спрашивал геолог не его, а своего лохматого пса.

Собака положила морду на колени Савельева и умные черные глаза пса требовательно попросили ласки.

Савельев потрепал любимца за уши.

— Вы его в честь песни так назвали? — спросил Рогозин.

— Атас? Ты про «Любэ»? Господи, какие люди все одинаковые! Нет, что ты! — засмеялся геолог. — Атас по — якутски значит просто «приятель». Мы ведь с ним большие друзья.

Он гладил огромную башку похожего на волка пса, а тот довольно урчал.

— Хороший Атас, хороший. Я, когда еще щенком его увидел, не смог удержаться, чтобы не купить. Такой, знаешь, серьезный волчонок. Да, дружище? — Савельев схватил собаку за уши и неожиданно лизнул пса в черную пуговицу носа.

Атас сначала раздраженно сморщился, а потом принялся частыми движениями огромного розово — красного языка вылизывать свой оскверненный нос.

— Теперь ему этого занятия на пару часов хватит, — хохотнул геолог. — Шесть лет дурню, а все на это попадается! Поздоровайся с Виктором, Атас.

Собака отвернулась от Савельева и стала разглядывать несущийся мимо берег, словно там появилось что‑то запредельно интересное. Нос облизывать пес не прекращал.

— Атас, собака! Быстро поздоровайся с Виктором! — приказал Ким Стальевич.

Пес не тронулся с места, но как бы нехотя поднял правую переднюю лапу и протянул ее Рогозину. Голову при этом Атас демонстративно отворачивал в сторону.

Рогозин принял лапу, легонько ее потряс и отпустил.

Лапа тоже была внушительной — тяжелой и сильной.

— Атас любит в тайге бывать. Это не по зимней Москве бегать, где лапы всякая химическая дрянь разъедает. Здесь для него родина. Место, для которого он приспособлен лучше всего. Хотя, конечно, родился он не здесь.

— Хороший пес, — сказал Рогозин.

Он больше любил котов. Особенно ему нравились коты крупных пород — британцы, турецкие ваны, само собой — мейн — куны и саванны, но и в отличие от большинства кошатников, и к собакам мог тоже снизойти. Но ненадолго.

— А Доцен… Перепелкин далеко пошел? — спросил он чтобы не молчать.

— У него еще своя программа есть, — ответил Савельев, доставая из кармана затрепыхавшую на ветру карту. — Я б тебе объяснил, но тебе это будет скучно и малопонятно. Он ведь твердовик — камни ищет. А я все остальное. Для меня основное — нефть и газ, а для Игоря Семеновича почти все сгодится. Мы вот здесь сейчас, а Игорь Семенович с командой должны быть где‑то… вот здесь. А идем мы вот сюда и искать станем вот в этой округе.