— Нет уж, косоглазый, — сквозь пыльную коросту на лице ухмыльнулся Моня. — Вместе так вместе. Спрячемся за дверью, не достанут.

— Ладно, — согласился Юрик. — Но если выживем, ты мне очень сильно должен будешь. Прямо — очень сильно.

— Без базара, — согласился Моня и сделал сложный быстрый жест: прошелся тремя пальцами — безымянным, средним и указательным — по своим верхним зубам, ногтем большого щелкнул по передним резцам и им же перечеркнул себе горло.

— Не нужны мне твои гнилые зубы, — скривился якут. — Ты не медведь и не тюлень. Оставь себе.

— Как скажешь, начальник, — легко согласился Моня и повернулся к Рогозину: — Ты как, Витек? Не против? С кулаками на меня не кинешься?

Виктор демонстративно отвернулся и стал смотреть как Юрик возится с последним замком.

— Ну вот и ладно, — обрадовался Моня. — Спасибо, что в рожу не плюнул!

Последняя дверь открылась легко, словно все прошедшие с ее появления здесь годы за нею кто‑то ухаживал.

Юрик на правах хозяина переступил порог первым и сразу стал распоряжаться:

— Витька, далеко отсюда не отходи, там кое — где пол просел и провалился, вода поднялась. Гадить будете ходить вон туда, — луч фонаря метнулся к дальней стенке, на которой кем‑то была нарисована жирная стрела.

— Под стрелу? — уточнил Рогозин.

— Нет, она направление сортира показывает, понятно? Там увидишь. Но вы сильно не гадьте, нам здесь дней пять пересидеть нужно.

— Так еды нет почти, — резонно заметил Моня. — Чем гадить?

— Я предупредил, — Юрик повернулся в другую сторону. — Вон там — вода. Гнилая. Очень гнилая. Но у меня есть десяток специальных таблеток. На пять дней должно хватить. Так что из лужи не лакать. Фонарь будем включать только для того чтобы до туалета добраться. Моня, сигареты есть?

Иммануил, уже устроившийся у холодной стенки, ощупал свои карманы, демонстративно показал пустую руку.

— Откуда? Все мое добро там, перед камнем, осталось.

— Плохо. У меня тоже всего полпачки осталось.

— Разве здесь можно курить? Воздуха нам хватит? — спросил Рогозин.

— Здесь целый лагерь заключенных прятался. Здесь такие проспекты выкопаны, что хоть костры жги — воздуха надолго хватит, — ответил якут и поспешно добавил: — но мы ничего жечь не будем. Тушенки должно хватить. По две банки на день на всех. Выживем. Теперь — отбой, заткнитесь и… просто заткнитесь. Спать пора.

Спорить с ним никто не стал, все вымотались за этот день сверх всякой меры.

Рогозин какое‑то время таращил глаза в непроглядную темень подземелья и вспоминал все, что с ним приключилось за последние несколько недель. Еще недавно — мокрый весенний Питер, цивилизация, белые ночи и Невский, заполненный туристами, потом — тайга, забытое всем миром село, холодные ночи и отвратительная еда, затем — лагерь посреди тайги, ежедневные походы по непролазным чащам, гнус, глупые развлечения вроде игры в секу, и как апофеоз всего падения — мертвые спутники, нынешняя темнота и сырость подземного склепа. Последовательное путешествие по всем кругам ада — как у Данте. И, кажется, это было только начало, девятый круг еще даже не просматривался впереди, но уже отчаянно хотелось вернуться обратно и забыть это злополучное приключение, вычеркнуть его из памяти навсегда. Злая судьба привела его в это заброшенное бомбоубежище, Бог или собственная глупость — выбрать виновника он так и не смог. Мысль так и вертелась по кругу: «судьба — Бог — глупость — судьба», ни на чем не останавливаясь, и под еле слышное сопение спутников Рогозин отключился.

Сон Рогозина не был ни тяжелым, ни наполненным сновидениями. Просто закрылись глаза и тотчас открылись. Ничего вокруг, казалось, не изменилось, никто не приходил и не уходил, все та же непроглядная темень подземелья, но все тело будто было изломано, ныла каждая косточка и мышца — боль, равномерная и постоянная сковала руки и ноги, не позволяя разогнуть суставы.

— Пинали меня, что ли? — шепотом прошипел Виктор, растирая колени.

— Это, паря, сырость, — чуть напугав внезапностью ответа, негромко сказал якут. — Сырость и холод.

— Вот и я говорю, передохнем мы здесь все! — так же вполголоса присоединился к разговору Моня.

Юрик ему что‑то ответил злое, а Моня принялся высмеивать «якутские глупости».

Постепенно приходя в себя, Рогозин по оброненным спутниками словам сообразил, что они оба проснулись некоторое время назад и уже долго ругались, споря нужно ли выходить наружу.

— Ты пойми, дубина дикая, — снисходительно говорил Моня, срываясь иногда в сипение, — я ведь ранен. А в такой атмосфере даже с антибиотиками я ласты вмиг склею. Наружу нужно. Если нас за прошедшие сутки не нашли, — он стучал ногтем по светящемуся в темноте циферблату часов, — то нужно выбираться.

Юрик в ответ начинал нести какую‑то эмоциональную околесицу о невозможности нахождения на поверхности, где вся планета захвачена злобными потусторонними существами. В то, что «рыбаки» все еще живы и от них может исходить опасность, он не верил абсолютно.

— Когда вы здесь храпели, — горячился якут, — я слышал, как на земле воют абаасы, слышал гром бубнов Улу, слышал…

— Как ты слышал, если мы храпели? — возражал ему Моня. — Глюковал ты, паря… кху — кху — кху…

В темноте было не разобрать — кашляет он так или же смеется.

— Сам ты глюковал, — с обидой в голосе отбивался от нападок Юрик и сразу же переходил в наступление: — Ухи у тебя есть, слышать ими — совсем нету! Сейчас как дам тебе по башке!

— Тихо ты! — оборвал зарождавшуюся ссору Рогозин. — Дерсу Узала нашелся. Неспустиха с задерихой. Моня прав. Еще пару дней в такой сырости и руку ему можно будет просто отрезать к хренам собачьим. А может и чего похуже. Жар есть уже?

— Не знаю, — даже в темноте легко представлялось как Моня пожимает плечами. — Трясет здорово, но не знаю — от температуры внутри или снаружи. Градусника‑то нету.

— Я тоже раненный, — напомнил якут.

— И тебе здесь тоже лучше бы не задерживаться, — кивнул Рогозин. — Да и мне тоже.

— Нельзя наверх, — не особенно уже надеясь на благоразумие спутников, сказал Юрик. — Лучше бы все успокоилось. Потом можно.

Рогозин откашлялся, не дав Моне произнести очередную гневную тираду о якутской дикости. Мгновение собирался с мыслями и сказал:

— Сам подумай, Юр? Ну просидим мы здесь еще три дня, ослабнем окончательно, вылезем наверх, здесь нам и крышка. И тем более крышка, если, как ты говоришь, из алтаря к нам пришла всякая нечисть. Через несколько дней они как раз самую силу наберут. Вчера мы поистерили, устали, хотели в безопасности ночь скоротать — потому и полезли сюда. Но сегодня нужно решать, как быть дальше. Я имею в виду не через час, а через день, неделю, месяц. Если твой Улу Тойон сверху гуляет, то сидя здесь мы не спасемся. А если наверху только эти лысые бандюганы, то тем более следует осмотреться. Я не прав?

Ему никто долго не ответил. Слышно было, как сипит Моня, как шуршит чья‑то одежда, как где‑то далеко звенит подземная капель.

— Ну? — напомнил Рогозин о поставленном вопросе, когда молчание слишком затянулось. — Прав?

— Прав, — согласился Юрик. — Только всем рисковать все равно нельзя. Нужно чтобы один кто‑то вышел, огляделся и потом рассказал обо всем.

— И кто это будет?

— Не Моня. Если Моня наверх выйдет, абаасы и всякие инчучуны по крови его сразу унюхают.

— Какие инчучуны? — возмутился Рогозин. — Что ты выдумываешь? Еще Виннету сюда приплети. Как будто я не знаю, кто такой Инчучун!

— Я сказал инчучуны? — Юрик напустил в голос недоумение, удивление, разочарование. — Извини, я оговорился. У нас в семье так иногда говорили про остальных, кого поименно перечислять не нужно: «Иван, Макар и инчучуны». Имелось в виду «Иван, Макар и их друзья». Понимаешь? А сейчас я хотел сказать «чучуны».

Рогозин скептически скривился, а Моня в голос заржал, иногда поскрипывая зубами от терзавшей руку боли.