Виктор слушал вполуха и, памятуя наставления Сашка, не придавал большого значения россказням словоохотливого недоэтнографа, воспринимая их как необходимое зло при знакомстве с новым местом.

Вечером, уже в сумерках, когда солнце почти закатилось за острые верхушки скал, нашли новую стоянку, перекусили сухим пайком, поставили пару палаток — для начальства и поварихи. Остальные ночевали в лодках, потому что места под палатки на отмели больше не осталось. Семен с Виталием расписали график ночных дежурств на три недели вперед и выставили на ночь троих бдящих, но Виктору на первый раз очередь не случилась — его четырехчасовая вахта должна была наступить только на третьей стоянке.

То ли сильно вымотавшись за свое первое путешествие на лодках — как настоящий рафтер, то ли переволновавшись от непривычных условий, Виктор вырубился сразу, едва голова опустилась на мягкий бок какого‑то баула. Но проснулся уже через два часа от необъяснимого чувства тревоги.

Над стоянкой, расположившейся на поляне перед лесом, с трех сторон окруженной елками, а с четвертой — едва — едва текущей в этом месте рекой, висел стойкий запах репеллентов — от булочной ванили до какой‑то зловонной химии. Тяжелый воздух словно навис над лужайкой и не был подвластен никаким ветрам, которых, впрочем, не наблюдалось.

Виктор протер глаза, достал флягу с водой, вытер лицо смоченным полотенцем — ощущение тревоги не проходило. Рогозин огляделся и прислушался.

У самого леса горели два костра, между ними сидел кто‑то из дежурных — сгорбившиеся плечи мерно поднимались и опускались, выдавая спокойное дыхание сидящего. Виктору показалось, что он спит. Иногда в каком‑нибудь из костров что‑то трещало и в темное небо устремлялись быстрые яркие искры и сразу падали, вырисовывая в полутьме затейливые узоры. Они тлели, почти мгновенно сгорали, превращались в угольки и осыпались на землю уже неразличимыми. За кострами не было видно ничего — языки пламени ярко освещали поляну и почти полностью скрывали собой ночной лес, разграничивая окружающий мир на две части: видимую, почти привычную, точно такую, какой она была вечером, и поэтому безопасную, и ту, что скрывалась за едва различимыми на фоне ночного неба деревьями, чьи черные верхушки вознеслись почти к звездам. Оттуда, из сплошной черноты леса, веяло чем‑то незнакомым, невиданным прежде и потому страшноватым.

Рядом с дежурным спал пес, всю дорогу просидевший в лодке Савельева и не проявивший к Рогозину никакого интереса: даже обнюхивать не подошел. А сам Виктор не очень‑то и хотел знакомиться с этим недобрым псом.

Изредка кто‑то из коллег громко всхрапывал, как встревоженная лошадь, и тотчас успокаивался, переворачиваясь на другой бок. Слышен был плеск волн недалекой реки, но почему‑то совершенно не пахло сыростью, как должно быть ночью на берегу. Где‑то далеко в лесу раздавались какие‑то стуки, доносилось редкое тявканье, а однажды послышался протяжный вой, от которого Рогозин невольно поежился.

Окончательно проснувшись, Виктор встал, почесался, огляделся в поисках укромного места, но как назло вся поляна хорошо освещалась, а те ее части, что скрывались в темноте, не выглядели безопасными.

Луна! Огромная, светлая, низкая, холодная и чужая! Она была рядом — вот только протяни руку! От нее веяло чем‑то мистическим, казалось, что в ее бледном чужом свете сокрыты какие‑то вечные тайны и стоит лишь присмотреться чуть пристальнее и покровы спадут, древние истины откроются, все станет ясным и прозрачным!

Рогозин зажмурился, потряс головой, сбивая наваждение и сделал первый шаг.

Он подошел к костру, вытянул руки над ним, повертел ладошками, согреваясь.

Собака пошевелилась, подняла морду, принюхалась, недобро рыкнула, и вновь опустила голову на тяжелые лапы, потеряв к Рогозину всякий интерес.

— Не шпитщя? — вдруг глухим шамкающим голосом с каким‑то невнятным рокотанием спросил дежурный, который, казалось, мгновение назад еще сам видел десятый сон.

— А! Что?! — Виктор вздрогнул, едва не подпрыгнув на месте от неожиданности. — А? Да, что‑то продрог.

Он тяжело выдохнул, гася нечаянный испуг, но в следующий миг…

Луна скрылась за набежавшей тучей, враз стало темнее, порыв ветра сбил в сторону высокие языки пламени от костров, повеяло чем‑то сырым и гнилостным.

— Пъ — ходъ — ог? — часовой повернул к Рогозину голову и тот едва не шлепнулся на пятую точку!

Под накинутым на голову капюшоном блеснули золотом огромные зрачки, проступили широкие скулы лишенного кожи черепа, а в открытом рту белели всего четыре очень длинных зуба. Каждый размером в половину мизинца, эти ужасные зубы белели, угрожали, приковывали взгляд, не отпускали. Золотые зрачки закрылись и снова открылись под чернотой надвинутого на лоб капюшона, рот распахнулся еще шире, на одном из зубов сверкнула отсветом прозрачная капля чего‑то вязкого…

Рогозин вытянул руки вперед, делая при этом шаг назад, будто это глупое движение могло защитить его от нечистой силы, что сидела в позе уставшего человека не далее чем в трех метрах. Над головой крякнула какая‑то птица, а левый костер выбросил вверх целый сноп искр, в нем что‑то сломалось и осыпалось вниз белой золой. На спине Виктора мгновенно образовался тоненький ручеек леденящего пота, устремившийся меж лопаток куда‑то вниз, по коже прошелся электрический разряд, вздыбив все волоски, а руки предательски затряслись. Он замер, ожидая самого страшного, не чувствуя под собой ног, и почему‑то помня о том, что искал отхожее место — мысль навязчиво лезла в голову. Сердце громко бухало, его было слышно очень отчетливо, оно так старалось, будто кровь в одну секунду сгустилась втрое и теперь, чтобы ее протолкнуть в сузившиеся артерии, сердцу требовалось прикладывать поистине титанические усилия, расходуя на них все запасы энергии организма. Мир вокруг замер, ничего не менялось, время остановилось.

— Щтханно, — прошамкал нижней челюстью монстр. — Въ — оде тепло. Я не жамехж. В аду холоднее будет. Хе — хе…

Сухие, тонкие, необыкновенно длинные и скрюченные пальцы выглянули из длинных рукавов дождевика и потянулись к ближайшему костру — и от них не было тени!

«Улу Тойон» — в мозгу Рогозина пронеслась мысль. Вспомнился дневной разговор с Юриком, в точности описавшим внешний вид потустороннего упыря, сидевшего теперь между кострами. Голова закружилась, ноги подогнулись и черная земля понеслась навстречу…

Виктор все‑таки упал на задницу, но это падение изменило ракурс, и в ночном страшилище он вдруг увидел обычного человека. Золото в зрачках оказалось всего лишь отражением огня, лицо часового и в самом деле было сильно исхудавшим, с туго натянутой кожей без морщин, но щетина на черепах не растет, а у него она была весьма заметна. Передних зубов же было всего четыре — по два снизу и сверху, поэтому они и показались необыкновенно длинными и зловещими. А тень человека расположилась ровно за его спиной и немного под ним, так, что при взгляде сверху оказалась не видна, но зато теперь, снизу, она была заметна.

— Ты што? — склонил голову чуть набок четырехзубый, — кошмаъ пъ — ишнилща?

Сглатывая комок в горле, Рогозин кивнул.

— У меня тоже на непхивычном месте шон не идет, — пробормотал дежурный, разламывая пополам пересохшую ветку. — Всякая дъ — янь шнитща. Поэтому в пе — вую смену я вщегда добховольшем иду. Шам, — он бросил половинки ветки в разные костры. — Пъ — ивыкнешь. Скохо шветать уже будет, ночи ко — откие. А вышпатша и в лодке можно. Тебя как жовут?

Рогозин уже абсолютно пришел в себя. Восстановилось дыхание, пропала слабость в обманувших ногах, высохла спина, оставив неприятное ощущение неуверенности.

— Виктор, — сказал Рогозин и обрадовался, что хотя бы голос его не подвел. — Юрка мне всю дорогу всякие ужасы рассказывал, вот и…

— Юъ — ик? Якут? Этот может. Тот еще… огужок. Ты его не шлушай. Ежели ты не этногхаф, то Юъ — ку не шлушай. Меня Матвеем наживают.