Среди рассказанных им историй была одна, связанная с желудочным расстройством и крысами. Он как раз юг да отправил ремонтировать свое судно за триста километров. И остался один с двумя неграми в убогом шалаше, построенном на сваях, так как в округе не было и десяти квадратных метров твердой почвы, Тогда-то его стало мучить расстройство желудка, и он часами лежал, скрючившись от боли. В шалаш забирались крысы и гадили повсюду. Каждую ночь, несмотря на температуру, он был вынужден вставать и вести с ними настоящую войну.
Фершо задумчиво рассказывал:
— Так продолжалось семь недель. Я никак не мог понять, отчего судно не возвращается. Позднее выяснилось, что оно село на мель, а одного из механиков-туземцев съели крокодилы. Но самое ужасное заключалось в крысах, которые занимали мои мысли с утра до вечера. С каждым днем их было все больше, и они становились все более нахальными. Когда я ложился, они бегали по мне. Сначала я отпугивал их светом, затем, когда его не стало, я расхаживал в темноте, наталкиваясь на стенки, до изнеможения колотя их руками, так что в конце концов падал без сил и погружался в полный кошмаров сон, а утром просыпался среди мертвых животных…
Рассчитывал ли он снова вызвать у Мишеля восхищение?
Действительно, в доме в дюнах и на улице Канонисс Мишель восхищался им. Но большее восхищение у него вызывал человек, сумевший нахватать десятки миллионов.
В дальнейшем, сам того не замечая, Мишель начал его презирать. За то, что тот не умел пользоваться этими миллионами, жил как обычный человек, без всякой роскоши.
Сегодня перед ним был почти бедняк, о котором забыли даже его враги, больной старик, борющийся с одиночеством и тщетно цепляющийся за тех, кто выражал желание его слушать.
Оба они знали это. Знали, что их совместная жизнь продолжается лишь на основе сделки: она состоялась столь же откровенно, как в истории стюарда со старой сумасшедшей, платившей сто франков, чтобы унять климактерическое желание.
— Если вы останетесь со мной еще несколько месяцев, два-три года, не более, то получите оставшиеся сотни тысяч франков.
Они больше не говорили о деньгах, но это было с ними, как пятно, проступающее сквозь новую краску, и, чтобы вакуум не становился совсем невыносимым, им было необходимо присутствие матроны, которая им прислуживала, напевая свои песенки.
Фершо больше не протестовал, когда Мишель задерживался с возвращением. Было слишком очевидно, что их соглашение не выдержит нового объяснения.
Ежедневно, подчас даже по два раза на дню, Мишель приходил к Репе, поднимался к ней в комнату, садился на постель и курил, лаская ее или наблюдая, как она одевается.
Почему он начал лгать Рене, с которой до сих пор был так откровенен? Та иногда его спрашивала:
— Есть вести от твоей американки?
Было бы куда более лестно сказать ей правду. Он же отвечал «нет» и говорил, что больше о той не думает.
А между тем теперь, когда остановки «Санта-Клары» стали чаще, участились и письма.
Приходя на почту, Мишель получал большие голубоватые конверты, из которых в своем обычном уголке «Вашингтона» доставал многочисленные листки, исписанные крупным остроконечным почерком.
Менялись марки. После колумбийских из Буэнавентуры ровно через два дня появились эквадорские из Гуаякиля.
Было такое впечатление, что она все еще опасается обмана. Не боялась ли она выглядеть женщиной с «Города Вердена»? Под ее веселостью скрывалась нерешительность. Чуть растрогавшись, она тотчас начинала подтрунивать над ним и собой.
«Как вы можете писать такие вещи? Если бы все было правдой и вы испытывали такие муки ревности, я сочла бы вас только бедным мальчиком и всю жизнь упрекала бы себя за то, что заставила вас так страдать».
Конечно, она зачитывалась многими страстными страницами, которые он посылал ей авиапочтой. Но писать становилось все труднее. Он был неспособен теперь, даже закрывая глаза, вспомнить ее лицо. Ему требовалась вся его находчивость. Поэтому он сначала выпивал рюмку или две. Ему также помогала обстановка в «Вашингтоне»: похоже, что американка воплощала в его глазах именно такую роскошь.
В своих письмах м-с Лэмпсон по-прежнему много места уделяла г-же Риверо, которая стала ее большим другом. Г-жа Риверо была замужем, у нее было двое детей, старший из которых учился в коллеже Станислава в Париже.
Судя по письмам, они вели себя, словно две институтки на каникулах. То есть веселились, как две психопатки.
В Гуаякиле они съели столько мороженого, что два дня были нездоровы.
«На наш корабль сели три эквадорки, такие же чопорные, как их зонтики. Они вздрагивают всякий раз, когда мы хохочем за нашим столиком. Очень забавно.
Мы уговорили второго помощника капитана, очень милого молодого человека, организовать костюмированный бал. Я ведь всегда беру в плавание маскарадный костюм. У меня имеется наряд Карменситы. Скажите, дорогой, какой вы видите меня в костюме Карменситы?»
Здесь каждое слово имело значение Читая некоторые фразы, он испытывал настоящую ревность. Он ревновал, например, к своему другу Биллу Лигету, второму помощнику, такому «милому молодому человеку», как она написала.
Мишель боялся стоянок, опасаясь новых встреч вроде кристобальской.
«Представьте себе, мою подругу Риверо зовут Анитой. Это имя мне нравится куда больше, чем мое собственное — Гертруда. Так вот, она настаивает, чтобы я провела две недели в ее имении. Говорит, что там сейчас самый приятный сезон. Здесь же очень жарко. На корме установили маленький бассейн, и мы часами просиживаем в нем. Очень забавно…»
Бассейн тоже не нравился Мишелю. Как и один из пассажиров по имени сэр Эдвардс.
«Это самый замечательный человек, которого я когда-либо встречала. Он утверждает, что за двенадцать лет ни разу не ночевал на суше. Похоже, что спланировать это не так уж просто. Он заплывает на одном судне как можно дальше, а затем пересаживается на другой корабль. Ему совершенно безразлично, куда плыть. Он много раз совершал кругосветное путешествие, но ни разу не сходил на берег. Он очень хорошо играет в бридж. А еще играет на скрипке и всегда берет с собой в дорогу два-три инструмента».
Почему она ничего не писала о возрасте сэра Эдвардса?
Тем временем «Санта-Клара» достигла Патапы, и на конвертах появились перуанские марки. Остановка в Пакасмайу была последней перед Кальяо, где м-с Лэмпсон предстояло сойти на берег.
Какие дела были у нее там? Она совершила многодневную поездку, чтобы провести несколько часов в Лиме, где, по ее словам, муж когда-то купил землю. Сам он ее так и не увидел. Теперь же шла речь о том, чтобы построить на этой земле виллу.
Названия городов на восточном побережье Тихого океана стали так же привычны для Мишеля, как для всех жителей Канала. В первое время по приезде сюда он с восторгом прислушивался, когда пассажиры говорили о Колумбии, Чили, а на обратном пути — о Венесуэле, Буэнос-Айресе или Рио. Эти названия звучали, как станции парижского метро.
Он завидовал Нику Врондасу, но не из-за того, что тот был владельцем магазина, а потому, что мог по делам или просто ради женщины сесть на корабль, посетить десяток портов и через месяц-другой возвратиться как ни в чем не бывало.
В «Вашингтоне» Мишель слышал также названия портов Южной Америки и других мест. Одни приезжали сюда, другие уезжали, у всех чемоданы были в разноцветных наклейках. Некоторые молодые люди десять дней плыли в Панаму ради партии в поло или чемпионата в гольф. Иные привозили с собой лошадей и автомашины.
«Просто не знаю, что делать, дорогой. Мне не хочется огорчать Аниту, она такая милая. И в то же время я не хочу, чтобы вы плакали. Хотя я и не уверена, что у вас нет в Колоне хорошенькой подружки, чтобы утешиться».
Костюмированный бал состоялся. На Аните Риверо было старинное панамское платье, отделанное золотыми монетами эпохи испанского владычества, и она выиграла первый приз. Организовали еще и «погоню за сокровищами».
