Все было так, но Мишелю показалось невыносимым, что сказано все было так естественно и так просто.

— Я ведь с самого начала предупреждал вас, что у Жефа вы будете скверно себя чувствовать. Вы все же стоите большего. Или меньшего — как посмотреть.

— Благодарю вас.

— Что бы ни утверждали врачи, мне осталось жить несколько месяцев, ну два-три года, не больше. Возможно, мне удастся получить свои деньги в Монтевидео. Но не наверняка. Не хочу вас обманывать. Вы не хуже меня знаете, сколько у меня осталось. Здесь, правда, мы мало расходуем.

Мишель навострил уши. Но не потому, что заговорили о деньгах, не из алчности, о чем могли бы подумать всякие болваны — как, скажем, подумала бы его мать, — а из-за ставшего глухим голоса Фершо.

До сих пор он произносил заранее подготовленную? речь. Теперь перед Мишелем снова был старик, в его взгляде застыла тревога, почти мольба. Одинокий, снедаемый страхом одиночества человек, цепляющийся за последнюю надежду.

— Деньги достанутся вам. Это не бог весть какое состояние, но на первых порах вам их будет достаточно.

— И вы не боитесь оставить все такому плохому человеку, как я? — усмехнулся Мишель, недовольный тем, что не нашел лучшего ответа.

— Возможно, я не прав, говоря с вами об этом. Но считаю, что должен так поступить, чтобы между нами все было ясно. Вопреки всему сказанному, я очень тепло к вам отношусь.

— В самом деле?

— Ну да, Мишель. И вы это знаете. Сейчас вы ершитесь, но в глубине души испытываете удовлетворение.

Хотите я вас обрадую? Вы ведь по-прежнему беспокоитесь по поводу того, что вас ждет? Так вот, вы добьетесь своей цели. Я уверен в этом. Можете не поджимать губы.

Я вижу, вам трудно не улыбнуться. Просто…

— Что — просто?

— Не важно…

— Я хочу знать.

— Может быть, это произойдет не совсем…

— Не совсем так, как вам бы хотелось, да?

Почувствовав разрядку, он поднялся с места:

— А кто мне похвалялся тем, что убил трех негров?

Тем, что всю жизнь унижал своих служащих? Думаете, я забыл? Помните семью в какой-то фактории вашей Убанги — женщину, которую вы увели к себе на глазах у мужа?

С вызовом глядя на старика, он говорил с волнением, ожидая возражений, которые бы позволили продолжать с новой силой.

— Вы правы, — вздохнул Фершо.

— Вам, может быть, неприятно, что я напоминаю об этом? О мелких спекулянтах, которых вы сознательно разоряли…

— Конечно, конечно, повторяю, вы правы. Послушайте, Мишель, не будем больше об этом. Я был не прав. Нам трудно понять друг друга. Моя главная ошибка заключается в том, что я привез вас сюда. Если бы вы остались со своей милой женой и…

— Спасибо!

— Но мы привыкли друг к другу и своими отношениями, своими ссорами скорее напоминаем давних любовников, которые больше не любят друг друга, но не могут обходиться один без другого. Я говорю о себе.

Вы проделали опыт со своей свободой, я, помимо воли, — со своим одиночеством.

Фершо тоже поднялся. Голос его дрожал. Резким движением он сбросил на пол вазу с цветами.

— Я сказал вам, что жить мне недолго. После моей смерти…

Он провел рукой по лбу, выдавил улыбку, полную горечи и такой безнадежной тоски, что Мишелю действительно стало его жаль.

— Так вот, я постараюсь быть менее требовательным. Вы сможете уходить, когда захотите. И если вам случится не явиться на ночь… Мы оставим только эту женщину. Марту, такую божественно глупую и добрую.

Он склонился над бумагами, исписанными другим почерком.

— Смотрите, я пробовал работать…

Он смял листки и бросил их. Фершо расхаживал взад и вперед, стуча деревяшкой, всячески стараясь спрятать свое лицо. Тогда Мишель вспомнил вырвавшиеся из глубины души слова Жефа: «Во г дерьмо!»

Никогда еще Фершо так не унижался. Но делал это теперь совершенно сознательно, обнажая рану, показывая себя совсем нагим — бедолагой, который некогда был таким великим, который боролся с такой энергией, который прожил такую полную событий жизнь, который…

— Не хотите ли попробовать?

Опустив голову, Мишель молчал, и не потому, что не хотел отвечать, а потому, что не мог, не находил слов, потому что ему было стыдно.

Так они сидели, отвернувшись друг от друга, на террасе, по полу которой были разбросаны осколки вазы и цветы. Квартеронка, напевая, поднималась по лестнице.

Через несколько секунд они будут не одни.

Входная дверь открылась.

— Скажите ей, пожалуйста, что пообедаете с нами и чтобы пока она нас не тревожила.

Мишель послушно передал поручение Марте, которая добродушно смотрела на него.

Вернувшись на веранду, он увидел, что Фершо подбирает цветы и осколки вазы.

Не говоря ни слова, Мишель стал помогать ему, собирая бумаги. Так они вместе молча старались стереть последние следы того, что между ними произошло.

— Вы знаете, она хорошо готовит, сами увидите…

В последнее время меня заставляют больше есть. Похоже, одного молока недостаточно.

Голос его стал более естественным, поведение тоже.

— Когда придет медсестра, рассчитайтесь с ней, скажите, что я отдыхаю. Добавьте ей пятьдесят долларов в конверте. Она делала все, что могла.

Фершо положил на стол бумажник. Они не знали, что еще сказать друг другу. В заключение старик произнес:

— Вот такие дела, Мишель!

И тут как раз вошла квартеронка, чтобы со своей неизменной улыбкой до ушей узнать, любят ли господа фаршированных крабов.

После завтрака Фершо запросто спросил:

— Вы не собираетесь уходить?

Мишель ответил — нет. Они проработали больше двух часов. Увидев, что Мишель направляется к двери, Фершо задумчиво поинтересовался:

— Что вы им скажете?

Мишель ответил неопределенным жестом, означавшим либо что он не знает, либо что это не имеет значения, либо что ему все безразлично.

У Жефа было много народу: шеф-повар и стюарды с корабля «Город Верден», направлявшегося на Таити и в Новую Каледонию. Они запросто, как родственники, которые встретились после долгого перерыва, расселись в углу около стойки. Рене была с ними, а также бретонка из особого квартала, которую один из мужчин держал за талию и которая покраснела, увидев Мишеля.

Они пили шампанское. На мраморном столике уже выстроилась целая батарея пустых бутылок, и было ясно, что на этом они не остановятся.

В этом не было ничего особенного или неожиданного, и тем не менее это картина шокировала Мишеля своей вульгарностью. Не оттого ли, что он знал или чувствовал, что все эти люди в одинаковых белых костюмах всего лишь слуги и, оказавшись на борту судна, бросятся на звонок пассажиров?

Они гуляли. Выглядели сегодня такими же, как все, но матовая кожа и блестевшие глаза придавали им какой-то агрессивный вид.

Мишель никогда не возмущался, видя Рене в компании клиентов «Атлантика». По правде говоря, ему не приходило в голову ревновать.

Но здесь он потемнел, увидев ее такой раскованной в этой компании. Все они тоже были раскованны, как крестьяне на свадьбе. Смачно смеялись. Во всяком случае в тот момент, когда Мишель открыл дверь, — от души.

Его приход несколько охладил их.

— Это ты? — не очень любезно проворчал Жеф.

Но потом, словно смирившись с неизбежным:

— Иди-ка выпей с нами. Я угощаю. Ты знаком с этими господами?

Вероятно, Жеф выпил больше обычного. Но не был пьян. О его состоянии можно было судить только по злобному огоньку в глазах. Он представил сотрапезников, а затем Мишеля.

— Француз, секретарь престранного каймана, ожидающий, когда тот отдаст концы.

Мишель вздрогнул. Эти слова заставили его насторожиться.

— Вот увидите, наступит день, когда он приедет во Францию в каюте «люкс», если только не вляпается в неприятность.

Что бы это могло значить? Почему Жеф так пристально разглядывал молодого человека? Почему Рене, не видевшая Мишеля с самого утра и которая, стало быть, ничего не могла знать, не спрашивала его ни о чем, не выражала никакого удивления по поводу того, что он, как обычно, не пришел обедать?