— Что-нибудь выпьешь? — спросил Жеф, протянув руку к бутылке перно.

Мысли Мишеля проносились вихрем. Вероятно, от матери он унаследовал способность догадываться о тайных мыслях других людей. Со своей стороны, Жеф понимал, какое значение имеет для Мишеля встреча с Фершо, какого хладнокровия она от него потребует. Он знал также, какое действие оказывает на молодого человека спиртное, в частности перно, делая его более подозрительным, озлобленным, склонным к насилию.

Словно поняв это и подтрунивая над ним, Жеф подержал бутылку над рюмкой Мишеля, ожидая, когда тот скажет: «Налейте!»

Мишель уже выпил две порции виски и теперь, добавив к ним две перно с Жефом, поправил костюм перед зеркалом и отправился к дому Вуольто. Еще издали он увидел на веранде голубую наколку медсестры и полускрытый решеткой балюстрады ратиновый шезлонг Фершо.

Он вздрогнул. В доме Вуольто было две двери — одна вела в кондитерскую, а другая — на второй этаж, где жили Вуольто, и на третий, занятый Фершо.

В тот самый момент, когда он поднял глаза, в метре от этой двери он увидел Суску. Вполне возможно, что тот вынырнул из-за угла. Но столь же вероятно было и другое предположение — что он вышел из подъезда.

Мишель насупился. Второй раз с утра он встречал на своем пути Суску. Он вспомнил, как еще в «Вашингтоне» это неприятно удивило его.

Был ли Суска знаком с Фершо? Какие отношения могли существовать между этими людьми? Неужели Фершо использовал Голландца, чтобы следить за Мишелем?

Он вошел в подъезд и стал подниматься по скрипучей лестнице, затем постучал в дверь, в которую прежде никогда не стучал, ожидая, как обычный гость, что ему откроют. В дверях он увидел улыбающуюся во весь рот цветную женщину.

— Господин Луи дома?

— Да, мусье.

Он не узнавал запаха квартиры. Присутствие двух женщин все здесь изменило. Кухня, в которую прежде никто не заходил и которая служила складом ненужных вещей, была вычищена, и на газовой горелке кипятилась вода. В салоне-столовой на столе, который он купил у старьевщика, лежала ковровая скатерть, вульгарная, конечно, но все-таки скатерть. Пол был чисто подметен, а электрическая лампочка протерта и помещена под розовый абажур.

— Господин Мишель? — спросила вошедшая медсестра, которая вблизи оказалась красивой девушкой лет двадцати — двадцати пяти.

Что она думала о нем, разглядывая его? Быть может, удивилась, что он такой молодой и симпатичный?

— Господин Луи очень болен? — тихо спросил ее Мишель.

Она рассмеялась, как поступают, чтобы успокоить больного, и громко ответила:

— Да нет же! Ему гораздо лучше. Он был, конечно, нездоров, но это прошло. Я осталась у него скорее вместо секретаря, чем как медсестра. Идите за мной.

Она провела его на веранду, где в знакомом шезлонге лежал Фершо. Избегая смотреть на Мишеля, он обратился к медсестре:

— Оставьте нас, мисс Дженни. Сегодня вы мне больше не понадобитесь.

И бросил ей вдогонку:

— Скажите Марте, что она может идти за покупками и пусть не спешит.

Бессознательно ожидая увидеть его изменившимся, Мишель был несколько сбит с толку и раздосадован, обнаружив своего бывшего патрона таким же, как прежде.

— Садитесь, Мишель.

Впрочем, какие-то перемены в нем все-таки произошли. Так, вместо сомнительной свежести пижамы на нем был чистый костюм. Однако рубашки не было, и виднелась седая щетина на груди. Борода была причесана.

Чувствовалось, что он умывался холодной водой, на мочке уха осталось мыло. На веранде слабо пахло одеколоном.

— Вы не поверили, что я болен?

Взгляд его остался таким же. Как только Мишелю могло прийти в голову, что у Жефа и Фершо одинаковое выражение глаз? Взгляд Фершо был более острым, прозорливым, в нем чувствовалась горечь.

Фершо явно нервничал, потому что потирал руки, не решаясь встать, а ему недоставало самоуверенности, когда он сидел в шезлонге.

— Вы ведь не удивились, получив мое письмо? Признайтесь, вы его ждали и удивлялись лишь тому что оно не пришло раньше.

— Может быть.

Что еще говорил Мишель? Он не помнил. Отвечал, чтобы ответить. Ему недоставало обычной самоуверенности. Он оглядел террасу и удивился, увидев цветы в вазе. Вероятно, их принесла медсестра и составила букет по своему вкусу. Она же, по-видимому, работала за столом — его столом! — на котором стояла пишущая машинка и лежали бумаги.

Он ревновал, увидев, что ему нашли замену, хотя понимал, что это не так уж плохо. На какое-то мгновение ему показалось, что его позвали лишь для того, чтобы над ним посмеяться. И едва не вскочил с места. Фершо, угадав его движение, поспешил сказать:

— Что бы вы ни думали, я был очень несчастен. Но это не имеет значения. Расскажите, чем вы занимались?

Перно ли Жефа так подействовало на него или это была реакция на происшедшие изменения в доме? Он угрюмо ответил:

— Думаю, вам это известно не хуже, чем мне.

И вспомнил Голландца. Фершо не стал отрицать, но оставив без внимания это косвенное обвинение, настойчиво спросил:

— Вы довольны?

Мишель ожидал другого. Он предвидел мольбы, думал, что Фершо начнет уговаривать его вернуться. А выходило, что допросу подвергся он сам, на него были устремлены маленькие глазки старика, буквально проникавшие в его душу.

— Мне следовало написать вам раньше. Мне хотелось это сделать каждый день. Я боялся, что вы откажетесь вернуться.

Мишель было открыл рот, но ему не дали сказать.

— Это моя вина, и я не сержусь на вас. Помните наш разговор в Дюнкерке?

— Помню.

— Я вам сказал… Однако важно не то, что я сказал, а то, чего не сказал. В то время вы были озабочены тем, что я думаю о вас, точнее — о ваших возможностях в будущем. Ведь это, и только это, всегда заботило вас. Вам хотелось ощутить свою силу, попробовать…

Движением руки он остановил его. Было ясно, что Фершо тщательно продумал свою речь и хотел произнести ее до конца.

— Не помню, что я вам ответил. Знаю только, что не был до конца искренен. Я привык к вам. Вы это знаете.

Вы уже тогда злоупотребляли этим. Вы чувствовали, как отрастают ваши когти. Вы спешили познать свою силу, хотели узнать, стали ли человеком, способным идти вперед. Вы помните об этом, Мишель? Сжавшись в кресле, Мишель ответил:

— Да.

— Видите ли, мне надо было бы вам ответить, что, с одной стороны, действительно бывают сильные личности, а с другой — куда больше лишь жадных до всего людей. Понимаете?

Понимал ли он! Каждое слово било его, словно камень. И он упорно смотрел на деревяшку Фершо.

— Поначалу они могут сбить с толку. Чисто внешне они обладают сходной энергией. Я сам себя спрашиваю, не ошибался ли я насчет вас с самого начала. Но в Дюнкерке уже знал. Только не признался вам. Из-за отсутствия настоящей силы наступит момент, когда возникнет искушение использовать другие средства.

Помните чемоданчик с остатками моих денег, который я вам доверил, когда один поднялся на борт. Я почти мечтал, чтобы вы…

Лина ошиблась в нем. Рене тоже ошибалась, и м-с Лэмпсон. Но ни Фершо, ни Жеф не могли ошибиться.

Фершо сидел в кресле, как надувшийся ребенок. Кровь прилила к его щекам, глаза блестели, слезы дрожали на кончиках ресниц.

Три женщины решили бы, что это слезы унижения и ярости.

— Вот и все, Мишель. Мне нужно было вам это сказать. Больше я никогда не буду об этом вспоминать.

Я только хотел дать вам понять, что действовал обдуманно и, стало быть, не мог испытать разочарование.

— Поэтому вы позвали меня?

Его ответ прозвучал грубо, неловко. Мишель это понимал, и в его глазах появилось выражение ненависти.

— Нет. Я позвал вас потому, что очень стар, что у меня есть свои привычки, и мне трудно с ними расстаться.

Он взглянул на цветы, на прибранную веранду, на пишущую машинку и бумагу на столе.

— Позднее вы поймете, гораздо позднее, если вообще поймете. Не думаю, чтобы вы уже где-то нашли то, что искали.