— К сожалению, — возражали за его спиной, — никто и никогда не получал этих процентов. На то и существует Дьедонне Фершо!

Все эго позднее, совсем в иной атмосфере — в Париже, — послужило поводом для страстной полемики. Многие газеты писали о Дьедонне как об «акуле», и называли его также «Убангийским сатрапом».

Дьедонне Фершо попрекали не только тем, что у него в каждой деревне было по несколько жен из числа туземок — что, похоже, соответствовало истине, — но еще в большей степени тем, что он склонял к сожительству жен своих служащих.

Короче говоря, по мере того как росло его состояние, репутация Дьедонне Фершо становилась все более сомнительной.

Хотели ли братья Фершо устранить первых финансистов, которые позволили им основать «Коколу»?

Во всяком случае, уже в 1913 году они открыли первый филиал для разработки пород черного дерева и окуме и почти тотчас — компанию по разведению каучуконосов.

В 1915 году, во время войны, финансовый вес братьев Фершо возрос еще больше, позволив Эмилю Фершо покинуть Браззавиль и поселиться в Париже.

За двадцать лет его старший брат лишь однажды совершил поездку в Европу. Будучи уже очень богат, он проделал путь на борту грузового судна и высадился в Дюнкерке. Поговаривали, что поездка была предпринята для ухода за культей, из-за которой он очень страдал. Но в колониальных кругах Парижа, где имя его уже стало известно, Фершо так и не появился.

Разочаровала ли его эта поездка? Так или иначе, но в течение еще двадцати лет он ни разу не покинул своих лесов и болот в Убанги.

Даже роясь в архивах Дворца правосудия в многотомном «деле Фершо», точнее — в «деле братьев Фершо», трудно установить, в результате чего против них было начато судебное разбирательство.

Еще в 1934 году оба Фершо — и тот, что жил в Париже и которого все знали, и другой, легендарный Фершо с мо горки — оставались весьма могущественными лицами. Их состояние исчислялось в несколько сот миллионов франков, иные даже называли миллиард.

По всей видимости, такое огромное состояние не могло быть нажито только честным путем. Закон есть закон, но в дела человека, достигшего определенного социального положения, правосудие сует нос только в случае крайней необходимости.

Была ли возможность забыть злосчастную историю с тремя неграми, от которой оба брата, впрочем, никак не отпирались? Конечно, нет. Она стала легендой, и в кругах Браззавиля пораженным новичкам рассказывали о ней как о подвиге героической эпохи завоевания Африки.

Было ли ведомо в высших сферах, что братья Фершо нарушали законы о компаниях, о коммерческих сделках, даже простые таможенные правила — при всей видимости их соблюдения? Подтвердились ли сведения, что многочисленные их концессии приносили тайные доходы?

В это трудно поверить, и в нашумевшем интервью мэтра Франсуа Мореля, бывшего поверенного в делах, ставшего затем советником Дьедонне Фершо, говорилось:

«Если крупные компании станут следовать морали, которую исповедуют простые смертные, у нас не будет ни банков, ни заводов, ни универмагов. Так что не смешите меня, господа, такой внезапной вспышкой порядочности.

Скажем прямо: братья Фершо, с которыми до сих пор удавалось договориться, стали слишком могущественны и мешают другим сильным мира сего. Тут, стало быть, вступают в силу законы джунглей. Поэтому, Бога ради, не говорите мне ни о законе, ни об общественной морали».

Так или иначе, но в апреле 1934 года против братьев Фершо по настоянию Гастона Аронделя, колониального инспектора второго класса, было начато следствие.

Стал ли сей Арондель, личность весьма малозначительная, но которого описывают как очень самонадеянного человека, лишь инструментом в чьих-то руках?

Вполне возможно. Возможно также, что он действовал в отместку Дьедонне Фершо за свое оскорбленное самолюбие.

Но маловероятно, чтобы подобный шумный скандал был вызван лишь протоколом, составленным бригадиром жандармерии небольшого лесного участка. В нем шла речь о кокосовом молоке и обвесе. По распоряжению Аронделя были арестованы весы и товар, а ничего не понимавших в этом деле туземцев заставили поставить кресты под составленным протоколом.

Сам Дьедонне Фершо вел себя заносчиво и, по рассказам, решил не уступать этому Аронделю, которого называл не иначе, как задиристой мошкой. Он, впрочем, не стал отрицать:

— Все годы, что существуют колонии, все отделения покупали кокосовое молоко так, как это делаю я. Сами негры удивились бы, если бы мои килограммы стали вдруг настоящими килограммами.

С тех пор Арондель и начал всячески придираться к колоссу Фершо. За всеми их торговыми операциями было установлено наблюдение. Жандармы, таможенники, налоговые инспекторы появлялись в тот самый момент, когда можно было обнаружить нарушение правил.

От служащих требовали, чтобы они свидетельствовали против своих хозяев.

Наконец, администратор второго класса неизвестно где обнаружил паини, выдававшего себя за сына одной из жертв Фершо; паини подал жалобу, которая и была принята к дознанию спустя двадцать пять лет после происшествия.

С удивительной синхронностью, дававшей основания видеть в Аронделе инструмент чьей-то злой воли, некоторые акционеры, связанные с Фершо, выбрали именно этот момент, чтобы потребовать отчета о деятельности компании, и подали свои жалобы.

В Габоне Дьедонне держался крепко, выказывая Аронделю лишь свое презрительное безразличие.

— Вам достаточно обратиться к нему с какой-нибудь просьбой, и он окажется у вас в кармане, — говорили ему.

Вероятно. Во всяком случае, эго было возможно.

Находившийся в Париже Эмиль Фершо защищался, приглашая к себе видных деятелей финансового и политического мира.

Светский человек, живущий на широкую ногу, открытым домом, он стал особо охотиться за министрами, депутатами, редакторами газет. Он зазывал их к себе в замок или в особняк на авеню Гош.

Ограничился ли он этим? Или, может быть, оказал финансовую поддержку при переизбрании некоторым депутатам? А может, помог своими средствами влиятельным персонам — точно так же, как действовал, приобретая некоторые концессии?

Во всяком случае, в течение года ни того, ни другого Фершо не беспокоили. Казалось, битва была выиграна, когда внезапно заговорили о предстоящем аресте Дьедонне.

В мае 1935 года он высадился во Франции, чтобы себя защитить. Никто не был уведомлен о его приезде. Никто не имел возможности сфотографировать его в течение недельного пребывания в Париже, где этот миллиардер жил в скромном отеле Латинского квартала.

Фотографы еще следили за особняком на авеню Юш, когда он уже оказался в Кане. Там состоялась его встреча с мэтром Франсуа Морелем, бывшим поверенным в делах, продажной и хитрой бес шей, с которым он познакомился в Габоне и чей изворотливый ум весьма ценил.

Позднее писали: «Если бы братья Фершо пошли на сделку, никто не стал бы их трогать».

Это вполне могло относиться к Аронделю. К кому еще? В материалах дела установить это не представлялось возможным.

В Париже Эмиль попытался это сделать. Но все оказалось напрасным из-за грубых нападок брата из его канского уединения.

Так началась эта странная битва, полем которой стали кабинеты судей и финансовый отдел прокуратуры. Тома дела составили тысячи страниц, чтобы разобраться в них, потребовались бы годы.

Бывший старшина адвокатского сословия мэтр Обен, нанятый Дьедонне в качестве защитника, ежедневно получал из Кана инструкции, способные восхитить самого дотошного юриста. Постепенно различные статьи обвинения, относящиеся к торговым и финансовым сделкам, стали отпадать, а одновременно, как по волшебству, исчезли из дела некоторые невыгодные ответчикам документы. Компании-конкуренты, о коих прежде и речи не было, оказались скомпрометированны, а некоторые действия колониальных властей вдруг предстали в новом, предосудительном в глазах закона свете. Одному из губернаторов пришлось подать в отставку. Не исключено, что в высших сферах уже стали задавать вопрос, не лучше ли было вовсе не трогать такого опасного зверя.