— Слева видны огни. Это Вер?

— Точно, Вер.

— Сколько от него до «Стаи»?

— Шесть километров. Есть короткий путь через болота, но зимой он недоступен.

Мишель, однако, не испытывал разочарования. Он не колебался. Ему хотелось как можно скорее оказаться в доме в дюнах, не терпелось снова встретиться со старшим Фершо. Он негодовал на себя за то, что недостаточно разглядел его, не обратил внимания на некоторые детали.

Больше всего его коробило в Арсене даже не сдобренная наглостью вульгарность, а тот снисходительный тон, в котором тот говорил о Фершо. «Ему не понять!» — думал он. И три предыдущих секретаря тоже ни в чем не разобрались. Мишель был убежден, что он-то все поймет.

Было немного стыдно, когда он думал о Лине. Он любил ее. Иногда очень сильно. Но с этого утра он только и делал, что предавал ее. И сознавал это. Он вел себя, как настоящий предатель. Его мысли были заняты только Фершо и его тайной.

Высунувшись из кабины, с бьющимся сердцем, он стремился поскорее увидеть огни дома. Но сумел различить лишь слабый свет со стороны кухни, а когда машина подъехала, то в темноте обнаружилась еще Одна.

Мэтр Морель, вероятно, еще не уехал. Моде был раздосадован. Его интересовал, притягивал только Фершо, так что дурное настроение, досада от сознания, что в доме находится этот делец, походили на ревность.

Арсен помог ему внести простыни, пишущую машинку и другие предметы. Они прошли через кухню. Старая Жуэтта, занятая чисткой картофеля, даже не подняла головы.

— Не забыл привезти мясо? — лишь спросила она у Арсена, который по дороге останавливался у мясника и теперь бросил мясо на стол, где стояла чашка с остывшим кофе.

Мишель не знал, что ему делать и куда податься. Он стоял перед печью, не снимая плаща. Арсен вышел, чтобы поставить машину в сарай.

— Я поднимусь с вами, чтобы все приготовить в комнате, — сказала старуха, бросив последнюю картофелину в эмалированную миску и смахнув в корзину шелуху.

Кряхтя, она поднялась с места, взглянула на простыни и подушку, вздохнула, словно была чем-то недовольна, и зажгла керосиновую лампу.

— Берите лампу и идите впереди меня.

Проходя мимо комнаты, в которой сидели мужчины, они услышали голоса, затем телефонный звонок.

Дверь не открылась. Фершо и дела не было до своего секретаря.

— Держите лампу прямо. Еще разобьете стекло.

Они миновали комнату г-на Дьедонне, где в новой печке — не той, что была утром, — разожгли огонь, и она не дымила. Это была низкая чугунная печь, какими пользуются прачки. Вероятно, Фершо сам установил ее днем. Тут же стояла железная кровать, а рядом пять-шесть кованых сундучков, выкрашенных в темно-зеленый цвет.

— Поставьте лампу на подоконник.

Она ловко застелила постель.

— Привезли кувшин и таз? Надо будет сходить на чердак за подставкой.

Потом, когда все было сделано, она огляделась в последний раз, пожала плечами, словно говоря, что нелепость происходящего ее не касается, и молча спустилась вниз, оставив молодого человека одного.

Керосиновая лампа освещала Мишеля густым желтым светом. Сначала он посидел на краю постели, потом встал, подошел к окну, отодвинул гипюровую занавеску и прижался лбом к стеклу. В темноте были видны только огромные волны, ритмично накатывающиеся на пляжную гальку, да пролетавшие с громким криком чайки.

Внизу мужчины продолжали свой разговор, и их журчащие голоса, достигали слуха Мишеля.

Это был второй день, точнее — вторая ночь пребывания Мишеля в «Воробьиной стае». Внезапно проснувшись и опасаясь, что проспал, он нащупал на мраморном столике спички. Пламя осветило циферблат будильника, стрелки которого показывали десять минут четвертого.

Боясь снова уснуть, Мишель зажег свечу.

Он не привык спать с будильником, мерное тиканье которого усыпляло его. Свечи должно было хватить на четверть часа. Ее красноватое пламя вызывало смутные воспоминания детства, погружая в еще большее оцепенение. Он погасил ее и нарочно остался лежать на спине, зная, что в этом положении не сможет уснуть.

Под одеялом было тепло, но лицо оказалось во власти влажного холода, который набегал неизвестно откуда волнами, хотя дверь и окна были закрыты. Погасил ли он свечу? Отчего-то ему показалось, что он видит квадрат узкого камина из черного мрамора и желтые обои с бурыми цветами на стенах. Его снова сморило. Если на свою беду он уснет, то наверняка не проснется в пять часов, как сам себе назначил.

Выйти раньше он не решался. Мало найдется желающих подышать воздухом в три утра. А если его услышат? Что он скажет Фершо, если тот вдруг обнаружит его на площадке второго этажа?

«Встану через час…»

Почувствовав, что снова погружается в сон, он высунул из-под одеяла ногу, чтобы холод не дал ему уснуть, — и все равно был во власти каких-то кошмаров. Казалось, он слышит тяжелое дыхание Жуэтты, которая спала за стенкой и раз двадцать за ночь тяжело, со стоном, ворочалась с боку на бок, после чего ее какое-то время не было слышно, и всякий раз Мишель задавал себе вопрос, не померла ли старуха.

Нет, он никоим образом не должен уснуть. Ему непременно надо повидать Лину. Моде почувствовал к ней глубокое сострадание. Было около трех часов дня. Мчавшиеся по небу низкие тучи должны были приблизить наступление ночи. Судя по тому, что к белым чайкам, летавшим над самой кромкой воды, присоединилось воронье, на пляж прибило падаль. Черные и белые птицы перемешивались в небе, исполняя какой-то дикий танец, сопровождая его криками, и стремительно планируя в какое-то, не видное Мишелю из дома, место на пляже.

Занятый одним из бесконечных телефонных разговоров со своим парижским адвокатом мэтром Обеном, Дьедонне Фершо был вынужден находиться у стены, на которой висел телефон. Сквозь слегка раздвинутую штору Мишель вдруг увидел вдали Лину, которая, то четко выделяясь на фоне неба, то вдруг пропадая из поля зрения нерешительно брела по дюнам.

Сначала он испугался, что хозяин заметит ее, а потом испытал острое чувство жалости — такой одинокой выглядела она среди безбрежных просторов, где носился ветер, одинокой и напуганной видом этого унылого берега и, как он догадывался, птицами.

На ней были ее единственные уличные туфли на высоких каблуках, которые увязали в песке и скользили по гальке. Пальто — то, которое они не успели продать старьевщице в квартале Архива, было трехлетней давности, тогда их носили длинными, и это придавало ее фигуре жалкий вид. Ей было холодно. Нос наверняка замерз. Она робко продвигалась вперед, стараясь изображать женщину, которая прогуливается, словно можно было найти хоть одного гуляющего в такой час на всем побережье Ла-Манша! Если бы Фершо ее увидел, он сразу бы все понял. И что бы тогда произошло?

Неужели она прошла почти восемь километров? Ей наверняка пришлось спрашивать дорогу. И теперь она кружила вокруг дома, жадно вглядываясь в окна.

Жуэтта должна была увидеть ее через застекленную дверь кухни.

У Мишеля сжалось сердце. Но к чувству признательности стало примешиваться ощущение неловкости, почт и озлобление. Ему было стыдно за нее, а он не переносил стыда. Бродя вокруг дома, засунув руки в карманы своего жалкого, слишком длинного пальто, она выглядела брошенной.

— Ты уверен, что сможешь ее прокормить? — настойчиво спрашивала его мать, когда он женился. Мать была единственным человеком, который не питал к нему никакого доверия, не обманываясь по поводу того, что он с такой убедительностью доказывал окружающим.

Как и другим, он солгал ей. Поклялся, что будет зарабатывать достаточно, чтобы содержать жену, что скоро разбогатеет.

Все о нем знала одна Лина. Ее он не обманывал. Разве не она так хотела выйти за него? Разве не она два года назад стала бродить под окнами газеты, в которой он писал о происшествиях? Разве не она всячески старалась попасться ему по дороге с курсов?

Тогда она носила плиссированные юбки из шотландки, свитер из тонкого джерси, облегавший грудь и подчеркивавший ее формы, что так отличало ее от других девушек. Она изучала языки, потому что родители хотели, чтобы она что-то изучала. Вероятно, она рассказала о своих чувствах подругам, так как неизменно прогуливалась возле его окон под руку с одной из них.