Рене просто не пыталась серьезно во всем разобраться. Мишель был красивый парень. Он был ласков с ней.

Часто — предупредителен. Был лучше воспитан, чем другие клиенты Жефа, проявлял деликатность, о которой те понятия не имели. Но она понимала, что он лишь стороной пройдет по ее жизни и двинется дальше. Она не знала, куда, но догадывалась, что далеко.

Почему же было не воспользоваться настоящим?

Она обняла его за шею. В ее движении было что-то материнское.

— Послушай. У нас есть немного денег. Хочешь, съездим на несколько дней в Панаму? Развлечешься.

— Нет.

— Из-за старика?

Ну вот, опять она нечаянно его задела.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего. Не сердись. Я подумала, что раз он болен.., или притворяется…

— Он притворяется.

— Тем более!

Мог ли он ей признаться, что приходил в ярость при одной мысли оказаться вдали от дома Фершо? Конечно, это было глупо. Это была западня, цинично подстроенная ему стариком.

И он попал в нее. Частично, кстати, по вине Жефа.

Но угрызений совести Мишель не испытывал. Его тянула к дому Вуольто не жалость и не привязанность.

Если бы три дня назад у него в кармане были деньги, он никогда бы не вернулся ни сюда, ни в кафе Жефа.

Остался бы на «Санта-Кларе» и продолжал плыть вдоль побережья Тихого океана в компании м-с Лэмпсон или без нее.

Какая-то сила толкала его вперед. Настоящее вызывало отвращение. Он топтался на месте и, как ребенок, почти дрожал от нетерпения.

При этом невыносимы становились малейшие детали нынешней жизни — обстановка этой комнаты, синее вечернее шелковое платье на стуле рядом с серебряными туфлями, почти профессиональные жесты Рене, мазавшей губы жирной помадой, вытянув их в гримасе перед зеркалом.

Разве он колебался, жертвуя Линой? А ведь это была жертва. Пусть никто не верит, но все было именно так.

Мишель принужден был следовать своим путем подобно тому, как Фершо шел своим. К этой мысли его привел Фершо, когда рассказал историю о трех неграх, которых ему пришлось убить, потому что это было необходимо, потому что это был его долг.

Он не станет мелким сводником, как Фред или Жюльен. Как не станет и Ником Врондасом: если однажды разбогатеет, найдет себе другое занятие. Он не станет играть в покер в кафе Жефа или покрикивать на продавщиц в магазине. Никогда не станет похожим и на Профессора.

— Вот дерьмо! — проворчал Жеф, думая о судьбе такого человека, как Фершо.

Он же, Мишель, никогда не смирится с его поражением. Все его существо восставало не только против скольжения вниз, но и против застоя.

Да, он мог пожить какое-то время в доме в дюнах, потом в особняке на улице Канонисс, затем в маленькой таверне г-жи Снук. Мог целыми днями играть в белот с Фершо и Линой. Но вечно так не могло продолжаться.

Вот именно! Мысли его стали проясняться. Стало быть, его контакт с вещами, с людьми мог продолжаться лишь столько времени, сколько нужно было, чтобы из них выкачать всю их суть.

А когда нечего было взять, приходилось идти дальше.

У Фершо ему больше нечего было взять. Тот был физически, морально опустошен, обречен на диктовку мемуаров, чтобы покрасоваться перед самим собой и Мишелем.

Все вокруг давило на него. Он думал найти у Рене в отеле Жефа убежище. Но все уже было им осмотрено и сделано тем быстрее, что приняли его совсем не так, как он рассчитывал.

Он был чужим здесь и там, в Кане и Дюнкерке.

Чужими были и Лина, и мать, и Рене.

Запах кухни, поднимавшийся по лестнице и проникавший в комнату, напомнил ему детство, даже скорее юность, когда жизнь в семье родителей вечно заставляла его ощетиниваться — таким убожеством, вызывавшим настоящую ненависть, веяло от нее.

Они спустятся вместе, увидят знакомые лица, руки, протянутые для пожатия, столики со скатертями в клетку, жирного негра, который будет их обслуживать, и еду, похожую на марсельскую, — ее трудно переварить.

— Странный ты парень! — произнесла Рене, словно прочитав его мысли, пока он, разлегшись на кровати, курил сигарету.

Он усмехнулся.

Да, странный. Однако совсем в другом смысле этого слова. В этом они скоро убедятся.

Вздохнув, он поднялся, отодвинул жалюзи, чтобы выбросить окурок через окно.

Обернувшись, Мишель увидел, что Рене готова. Ее улыбка, словно одобряя его, была, несмотря ни на что, немного застенчивой — ведь с ним никогда нельзя быть ни в чем уверенной.

Она напомнила ему Лину, хотя была совсем на нее не похожа. Что стало с Линой? Она сделала все, что могла.

Рене тоже делала то, что могла. Наверное, им обеим было трудно сделать что-то большее.

Мишелю стало ее немного жаль, как, бывает, жалеют домашнее животное, с которым собираются расстаться.

И, чтобы придать себе больше уверенности, он погладил ее нежную шею.

— Ты хорошая девочка, — сказал он.

После чего стал первым спускаться вниз.

Разрядка наступила неожиданно на девятый день.

Сначала пришло письмо, которое Мишель уже перестал ждать. По его расчетам, «Санта-Клара» давно доплыла до Буэнавентуры, первой остановки. С тех пор из Колумбии прибыли два самолета, но на почте «до востребования», куда он ходил утром и вечером, ничего для него не было. Тогда он отправил сначала горькое, саркастическое письмо, а затем, одумавшись, — новое, умоляющее.

М-с Лэмпсон, однако, написала ему. В доказательство чего он держал теперь в руках конверт с марками и штемпелями. Служащий на почте никак не мог понять, почему оно пришло с таким опозданием — наверное, заслали не по тому адресу.

Было раннее утро, Мишель мог вскрыть письмо тут же, на почте, прочесть на улице. Но решил из суеверия подождать до того момента, когда окажется в «Вашингтоне».

Вот уже с неделю, как он взял за привычку каждый день, а то и два раза на дню заходить в этот огромный англо-американский дворец, расположенный немного в стороне от города, посреди парка с теннисными кортами.

Отель посещали лишь приезжие иностранцы, богатые путешественники и члены американской колонии. Фиакры, проезжавшие по ночам мимо дома Вуольто, направлялись к «Вашингтону». Длинные и бесшумные машины с блестящими никелированными частями стояли перед террасой «Вашингтона». Туда же мчались и ретивые наездники после партии в поло.

Разве он не имел права, как другие, тоже зайти в бар с огромными вентиляторами и глубокими креслами, отделанными светлым ратином?

Босоногие негры в белой форменной одежде по малейшему вашему знаку бесшумно выходили из тени.

В шезлонгах на террасе можно было увидеть знаменитых стариков и старух, за каждым жестом которых следили газеты.

Чтобы достичь бара, ему нужно было пройти мимо стойки, за которой, несмотря на жару, сидели молодые люди в костюмах. Неужели они смотрели на него с таким подозрением и иронией потому, что поняли: он тут посторонний?

Часто ему казалось, что они шушукаются за его спиной. Он с первого раза почувствовал себя здесь неловко.

При каждом движении черных кариатид ему мерещилось, что его попросят уйти.

Клиенты расхаживали тут с нарочито беспечным видом, фамильярно называя бармена-китайца «Ли». Ли улыбался им щелочками блестящих глаз, всей натянутой кожей лица и, не ожидая заказа, начинал готовить коктейль или хватал одну из бутылок с виски.

Это было, вероятно, самое спокойное место во всем Кристобале и Колоне. Не только негры, огромные с такой великолепной черной кожей, что она казалась искусственной, бесшумно скользили по плиткам, показывая розовые пятки, но и белые говорили тут вполголоса. Подчас слышался только шелест тридцатидвухстраничных газет, доставленных самолетами из Лондона и Нью-Йорка.

За неделю Мишель ни с кем не обмолвился здесь ни словом. Некоторые были знакомы друг с другом, входили и молча пожимали руки тем, кто уже устроился, читая или задумчиво покуривая сигареты. Им нечего было сказать друг другу или хватало всего нескольких слов для исполнения какого-то таинственного ритуала.