— Я не утверждаю, что он безумен, нет…

— Продолжай.

— Но он стал настоящим маньяком. Ужасно боится оставаться один, хотя по-прежнему не терпит рядом новых лиц. Даже негру, который занимается у нас хозяйством, не разрешает ночевать в квартире. От меня требует, чтобы я был рядом с утра до вечера и с вечера до утра.

Едва я хочу выйти, как он начинает изображать сердечный приступ. Он хитер, как обезьяна. Или же заводит разговор, словно с сыном, если бы тот был у него.

Глаза Жефа по-прежнему не отрывались от него, и Мишель не знал, куда спрятать свои.

— Он болен не больше меня. Еще сто лет проживет.

— А миллион растает.

— Что?

— Я говорю — миллион растает.

— Вы думаете, что я из-за денег…

— Я ни о чем не думаю, малыш. Однако, видишь ли…

Он смолк.

— Так что — однако?

— Ничего.

Жеф предпочел промолчать. Может быть, ему еще не все было ясно. На его лице появилось то же выражение печали, которое бывало у Фершо, но не сентиментальное, а более отстраненное, беспричинное.

— Если бы я был уверен, что он действительно болен… Так нет же! Это не так. Я чувствую — он играет комедию, но не желает унизиться, чтобы прийти за мной сюда. Наверняка решил, что, заметив в доме медсестру, я тотчас примчусь к нему.

Почему Жеф даже не попытался успокоить его хоть словом? Мишель ждал от него только этого. Бельгийцу достаточно было сказать:

— Ты прав.

Или:

— Я тебя понимаю.

Но он молчал. Покачиваясь, прошелся по кафе, чтобы заглянуть в кастрюли.

Правильно ли поступил Мишель, рассказав все? Но Жеф о нем совсем забыл, и он не знал, что теперь делать.

Еще раз взглянув на себя в зеркало и поправив галстук, он пошел вверх по лестнице.

Рене вернулась не поздно, потому что пассажиров в Колоне не оказалось, а экипажи грузовых судов не заходили в «Атлантик». Набросив пеньюар, она стояла у закрытого жалюзи окна.

— О чем вы так долго разговаривали?

— Так, поболтали.

Это ее не убедило. Их долгий, смутно доносившийся разговор, напоминавший жужжание больших мух, заинтриговал ее. Ей ведь было известно, что Жеф не любит Мишеля, и она наверняка знала все, что говорили за его спиной.

— У тебя усталый вид.

— Нет.

Все вышло не так, как ему хотелось, и он был раздосадован. Но на что он рассчитывал? Прежде всякое принуждение со стороны Фершо вызывало у него одно раздражение. И он воспользовался первой же возможностью, чтобы от него освободиться. Возможно, во время их стычки в «Атлантике» он еще не отдавал себе отчета в этом. И не удержался тогда от того, чтобы не покрасоваться перед американкой и Рене. Но разве Рене, улыбаясь и, казалось, поощряя его, не стала теперь якорем спасения?

Живя у Фершо, он стоял на месте. А ему хотелось идти вперед. Он знал, в какой мир желал попасть, — мир м-с Лэмпсон и обитателей вилл Кристобаля, мир «Вашингтона», теннисных турниров и чемпионатов по бриджу и поло.

Для того чтобы открыть свои козыри, ему нужно было время, несколько недель, не больше… За три дня он отправил авиапочтой четыре длинных письма м-с Лэмпсон. Он был уверен в себе. Почти уверен.

Так неужели его не могли пока оставить в покое!

— Ты чем-то раздражен? Жеф сказал тебе что-то неприятное? Ты ведь знаешь его. Он делает это нарочно. Да и ведет себя одинаково со всеми. Не обращай внимания.

— Не в этом дело.

— А в чем?

Он присел на край разобранной постели. Стоя у зеркала, Рене причесывалась.

— Мне надо чем-то заняться, — сказал он наконец, вынимая сигарету.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я не желаю жить вот так.

Конечно, она его поняла. И, стараясь быть ласковой, спросила:

— Ты несчастлив?

— Напротив. Ты такая милая.

С ней было хорошо: ни тому ни другому не требовалось говорить о любви. Они нравились друг другу. Им было хорошо вместе. Но ни одному из них и в голову не могло прийти, что это навсегда.

— Напрасно ты волнуешься. Потерпи. Относись, спокойно к тому, что говорит Жеф.

И продолжала, держа шпильки в зубах:

— Ты ведь не такой, как все они. Они это чувствуют.

И стесняются.

Да, она была милая, делала все от нее зависящее, чтобы придать ему самоуверенности, но не знала всего.

Разумеется, он был не такой, как они. Жеф дал ему это почувствовать довольно грубо. Только разница, на которую тот указывал, была со знаком минус, а не плюс.

— И все же я поищу работу.

Но это было не так-то просто. И он сам это знал. По крайней мере для него работы не было. Не мог же он поступить продавцом или служащим в магазин! Ему ничего не оставалось, как только искать что-то вокруг порта или в кафе, по примеру бедняги, которого прозвали Профессором.

Это был высокий худой парень, вероятно, туберкулезник, очень образованный, приехавший однажды в Кристобаль с богатой бразильской семьей, в которой служил воспитателем детей. Бразильская семья уехала дальше.

Говорили, что Профессор отстал от судна. Так или иначе, он остался здесь. Мишель подозревал, что тот поступил так нарочно, испытывая отвращение к жизни, которая ждала его в доме богатого кофейного плантатора.

Иногда его можно было увидеть у Жефа. Но недолгое Он знал всех, со всеми здоровался, охотно выпивал рюмку, но ни с кем не сближался, был всегда один, вел жалкую и трудную жизнь.

Как только прибывало судно, он среди первых поднимался на борт, расталкивая локтями местных, предлагающих свои товары.

Одевался Профессор, как пассажиры. Выглядел порядочным, очень застенчивым молодым человеком. Он носил очки с толстыми стеклами, которые вынужден был снимать, чтобы протереть красные глаза. Он очень потел, его руки, в которых он вечно держал платок, всегда были влажные.

В отличие от ему подобных, которые встречаются в любом порту. Профессор не пил. Стюарды его знали, им было известно, что он говорит на четырех или пяти языках и честен. Поэтому его представляли кому-нибудь одному или группе пассажиров. Он водил их по магазинам и улицам, показывал город, советовал, где что купить, причем делал это серьезно, со знанием дела, немного стесняясь, словно выполнял ответственную работу.

Все это неизменно заканчивалось в ночном кабаре, где он скромно сидел на своем месте, пока клиенты веселились до упаду.

Поначалу он никак не решался брать проценты с тех женщин, которых по его совету приглашали за столик, или когда водил кого-то в особый квартал. Но постепенно привык.

Бывало, что он хорошо зарабатывал, и тогда исчезал.

Сначала думали, что он ездит в Панаму или еще куда-то к любовнице. Но все оказалось куда проще. Он запирался у себя в доме в негритянском квартале, и его редкие гости с удивлением обнаруживали горы книг, даже на полу.

Вот о нем-то и подумала Рене, когда Мишель объявил, что хочет поискать работу.

— Видишь ли, Мишель, — мягко сказала она, — я думаю, ты напрасно вечно недоволен настоящим. Сейчас нам обоим хорошо вместе. Мне было бы жаль, уверяю тебя, если бы я осталась одна. Держу пари, что ты опять бродил около дома бывшего хозяина.

— У меня нет никакого желания вернуться к нему.

— Так в чем дело?

Она не могла понять его. Ни Рене, ни Жеф, ни даже Фершо не понимали его. Лина тоже. Что касается матери, которая считала, что хорошо его знает, то она и представить себе не могла, какой он на самом деле.

Каждый видел только какую-то одну черту его характера, и только ее. По мнению матери, он был способен на все ради достижения своей цели, то есть лгать, лукавить, даже красть. Однако это было совсем не главное!

Лина, скажем, восторгалась его жизнестойкостью и не могла перед ним устоять, когда он был нежен и внимателен. А он умел быть нежен. Лина убедилась в этом. Нежен и жесток — и это она тоже знала. Но прощала. Была готова все простить за одну милую гримаску.

Мнение Жефа отличалось значительной определенностью: Мишель был ненадежным человеком. Как он выразился? Неискренним…