Он долго раздумывал, какой костюм надеть по возвращении. И решил — старый. Мишель не знал, что подумает Фершо, увидев его расфранченным.

Конечно, он мог сказать, что потерял две тысячи франков, но это было глупо и мелко. Нет, он скажет, что ему для выполнения поручения понадобился новый костюм. Мол, Блестейн пригласил его, повел в ночные заведения, а он согласился для того, чтобы натянуть ему нос!..

Другой поезд довез его до Брюгге, но он уже больше не любовался пейзажем. По-прежнему хотелось выпить, Но поезд подолгу нигде не стоял, и нельзя было добежать до стойки.

Напрасно он не принял душ, испугавшись холодной воды. Теперь ему казалось, что он весь пропах духами Адриены, его ночной подруги.

Нет! Ничего такого он не скажет. Мол, повстречал Друга детства… Значит, так… Этот друг наделал глупостей и сбежал в Бельгию, где оказался без гроша…

Мишель встретил его блуждающим возле кафе на площади Брукера, с тоской поглядывающим на горы сандвичей…

Все более подогревая себя, он становился самим собой.

«Я одолжил ему две тысячи франков, которые помогут ему на первых порах. Я знаю, деньги не мои, но я их верну, можете удерживать у меня каждый месяц из жалованья».

А что делать с пакетом? Он оставит его в камере хранения вокзала и заберет через несколько дней. Постарается что-нибудь придумать, дабы оправдать появление нового костюма.

Фершо был его должником! Разве не возмутительно, что он так мало платит человеку, который оказывает ему такие услуги? Разве нашел бы он еще кого-нибудь, кто бы поехал с ним, когда он фактически оказался вне закона?

Мишель сердился на него. Будь Фершо человеком с размахом, он бы не оказался в нынешнем положении.

Разве его брат не продолжал гарцевать в Париже? Но почему он вдруг заговорил об Эмиле в таком презрительном тоне? Фершо никогда не выказывал своего презрения. Он только становился печален, напоминая Бога, взирающего на мирскую суету.

Мишелю удалось без всякого труда пересечь границу, доехать до Лилля, затем до Дьепа и, наконец, до Булони.

Он был уверен, что за ним нет больше слежки. Он перевыполнил задание, раз ему пришло в голову почитать «Суар» и повидать Блестейна.

«Я сразу подумал, что ваш брат, догадываясь, что вы можете быть в Бельгии, поместит там объявление. Я покупал все газеты. Я искал…»

Он снова возбуждал сам себя. Пообедав, выпив полбутылки вина, от которого, как по мановению волшебной палочки, исчезли все признаки вчерашнего похмелья, он стал мечтать о Южной Америке, вспоминая, что о ней говорил Эмиль Фершо.

Днем, добравшись наконец до Дюнкерка и оставив в камере хранения новый костюм, он пешком отправился на набережную. Все более ускоряя шаг, Мишель репетировал свою будущую речь, сопровождая ее соответствующей мимикой. Ему было немного стыдно. Но разве все, что он делал для своего успеха, не говорило о его силе, даже если ему было немного гадко? Разве раздумывал Фершо, когда убивал негров? И не прибегал ли теперь к шантажу, лишь бы выпутаться из скандала? Что это за досье Меркатора?

Город выглядел смертельно скучным, тротуары непомерной длины были пустынны. Он спустился по ступенькам и оказался в столовой. Вдова Снук шила у окна. Он чуть было не спросил: «Господин Фершо дома?» Но вовремя спохватился.

— Моя жена дома? — поинтересовался он.

— Она уже давно ушла со своим отцом.

Отчего он так подозрительно нахмурился при этих словах, словно испытывая чувство ревности? Не вспомнил ли супругов из африканского леса, женщину, которую Фершо увел из-под носа у мужа? Он изрядно взвинтил себя по дороге, но теперь, оказавшись один, почувствовал, как прошло все его возбуждение.

— Вы не знаете, куда они пошли?

— Налево. Вот уже два дня, как они появляются тут, только чтобы поесть.

Мишель не стал подниматься наверх, вышел на улицу и, не оглядываясь, двинулся вдоль домов на поиски Фершо и Лины.

Ему не пришлось долго искать. Мельком заглядывая в соседние заведения, он обнаружил их в двухстах метрах от дома г-жи Снук. Дьедонне сидел к нему спиной, а напротив сидела Лина. Она смеялась, не зная, какой картой пойти.

Лина не любила карты, и всегда отказывалась учиться игре в белот.

Маленькое кафе было тихим, почти пустым. Прислонившись к стойке, хозяин с тряпкой в руке, вполголоса разговаривал со старым моряком и мясником в рабочей одежде. Спина Фершо в плотном костюме казалась шире обычного. Мишель мог поклясться, что патрон сейчас размяк, что он тоже улыбается ошибкам и замешательству партнерши. Разве играя с Мишелем и проигрывая, он не приходил в ярость?

Мишель почувствовал, как лицо его исказилось от злобы. Поэтому, перед тем как толкнуть дверь, он постарался придать ему более спокойное выражение.

— Это ты? — сказала Лина таким тоном, каким произнесла бы: «Уже?» И радостно добавила:

— Я научилась играть в белот! Фершо посмотрел на своего секретаря, затем в карты и, предупреждая Моде, произнес:

— Позднее… Поговорим на улице… Играйте, Лина…

Только, советую, не с бубен…

Называл же он его Мишелем! А разыгрывая теперь отца, совершенно естественно обращался к Лине по имени. Г-жа Снук и так удивлялась тому, что они все трое обращаются друг к другу на «вы». Но ведь еще до отъезда Фершо не раз называл ее Линой. Так почему же это его сейчас так резануло?

— Хозяин, рюмку кальвадоса!

И так как знал, что жена взглянет на него с укором, сурово уставился на стоявшую перед ней рядом с красным сукном и фишками рюмку с зеленоватым ликером.

Лучше было промолчать. Он чувствовал, что так будет лучше. Но слишком полнился безотчетной злобой. В общем, день начинался скверно. Родители знали его и по утрам не обращали внимания на то, что он болтает. Это было сильнее его. Сейчас он чувствовал себя не в своей тарелке. Во власти смутных чувств.

Каким-то вялым. И то, что отражало грязноватое зеркало, тоже не веселило его: худое, пожелтевшее лицо в угрях, взгляд, насыщенный злобой, как небо тучами в это утро. Наконец, костюм, пресловутый костюм, который, казалось, сулил ему столько радостей, теперь, после того, как он только раз надел его, выглядел бедным и тесным.

Едва начало светать. Хотя шторы были раздвинуты, в углу комнаты над умывальником горела электрическая лампочка, помогая дождливому рассвету.

Мишель настойчиво искал, что сказать и к чему придраться.

Лина вылезла из постели, демонстрируя свои пышные белые бедра. Темные волосы падали на затылок, рубашка едва прикрывала ей живот. Так она и сидела, теплая и пышная, а потом, зевнув, обеими руками машинально почесала груди.

— Встаешь?

— Уже полдевятого.

Он хотел было возразить, но передумал. Все было слишком очевидно н совпадало с подлинными причинами его дурного настроения.

Почему она, любившая понежиться в постели, теперь поднималась так рано? Со дня возвращения Мишеля она вместе с ним шла завтракать за круглым столом под портретом покойного капитана Снука. Мишель догадывался, что точно так же Лина поступала и накануне, и два дня назад.

Воздух в комнате был холодный и влажный. За окном прилив достиг крайней отметки. Он знал теперь, что такое коэффициент прилива, немало наслышавшись об этом внизу. Ветер дул с моря. До того как добраться сюда, он уже погулял по обширным пляжам Бельгии и словно пожелтел от песка и водяной пыли. Стоявшие на якоре суда казались чернее обычного.

— Посмотри-ка, Лина…

— Погаси свет. Не могу же я подойти к окну совсем голая.

— Ты не голая. Ты в рубашке.

У нее не было халата, и она набросила пальто. Испытывая чувство досады — он считал, что в нем она выглядит бедной родственницей, — Мишель проворчал с еще большим недовольством:

— Смотри.

На улице тоже горели лампочки. Очень сильные дуговые лампы раскачивались над набережной, вагонами и складами.

— На что смотреть?

— Возле четвертого судна с названием красными буквами, которые трудно разобрать.