Так сказала сама царица, доверяя ему свою тайную тревогу.

Поэтому мастер вложил в икону всю надежду – и царицы, и свою, но не ради благосклонности повелительницы, а возвысил свой дух для благословения самой Матери Господа, которое невидимо, неслышимо, но проявит себя, если икона будет писана по ее святому Благословению.

Он думал, нельзя об иконе думать, насколько она хороша ликом, есть только одно мерило – будет ли она таить в себе божественный свет или нет.

Никто из иконописцев никогда не может предугадать, как отнесется сама Богоматерь к написанию своего образа. Порой ему казалось, что она наблюдает за процессом творчества, и кисть ложится ровно так, как должно ей ложиться, и глаза смотрят с печалью и нежностью на мир, как на большого младенца.

Не знала этого и царица, когда, получив икону от мастера, готовилась к отсылке ее за Хребет утром следующего дня.

А на следующий день царица отсылала икону Богоматери в народ овсов как чудотворную, ставшую таковой в ту ночь, когда она велела поставить ее до утра невдалеке от своего ложа, а ночью проснулась от света, который дал понять царице, что в иконе заключен свет Небесной Царицы.

Теперь царица Тамар уверенно отдавала ее, зная, что выполнила обязательство своей души перед Господом.

Однако никто не мог и подумать, что в Иверской иконе Богоматери заключено, казалось бы, своеволие самой Иконы, а правильнее сказать – высшая воля…

В Дзывгисе, горном селении Большого Кавказа, у овсов была крошечная каменная церквушка, где и хранилась икона.

В ней едва бы поместился один престол, такие молельные залы вбирали не слишком много веры от осетин.

Именно это имела в виду и русская царица Елизавета, создав целую Комиссию по вопросу, как оторвать горцев от магометанства, которое ничего им не дало, но разрушило христианскую веру алан, зародившуюся задолго до самих русских.

Было время, когда была у них и греческая православная митрополия и одновременно согласились на католическую римскую, что говорило о политике больше, чем о сознательном выборе способа веры в Господа Иисуса Христа.

Потому что в результате всего овсы вернулись к своей древней арийской, только при этом вобрали образы святых от Учителя, которого забыли.

С ними в горах пребывала та горстка святых, что совместилась с утраченными богами, и они жили в душах овсов, заимев новые имена – христианские.

В тех горных церквушках нашлось место великомученику Георгию, ставшему небесным покровителем путников на всех дорогах, и архистратигу Михаилу, и другому бесплотному архангелу – Гавриилу и еще святым, которым молилась и Россия, и Грузия, и вся христианская Европа.

Но во время жертвенных обрядов овсы по-прежнему обильно орошали землю кровью тельцов и агнцев по любому поводу – от рождения младенца до его смерти, порой в столетнем возрасте.

Грузинская же Племянница из всех своих сил старалась для материнского народа – присылала мастеров с обозами красного, никогда не гниющего, дерева.

Они-то и строили в самом глубоком Цейском ущелье, на той высоте, где альпийские луга встречаются с вечными ледниками, церковку из вечного дерева во имя святой Троицы.

Мастера те повсюду оставляли надписи на грузинском языке. Овсы и не смотрели на надписи, и не пытались их заменить своими, потому что никогда не читали священных писаний, доверив таинство смысла писаний своим небесным покровителям.

На самом деле Племянница старалась из любви и преданности Учителю образумить народ, родной ее по крови, ибо зачата она была княжной Бурдухан, дочерью вождя Западной Алании Худана, от грузинского царя Георга III.

Все надежды иверской царицы были на то, что ее материнский народ овсов возымеет больше веры от ее священных даров, с их помощью научится жить в святой вере, не подвергаясь преследовавшей их гибельности.

Овсы чтили царицу, гордились ею, с открытыми сердцами благодарили за приносимые дары.

Издревле была у них некая разница в отношении к детям, рожденным женщинами от мужчин другого племени. Эти потомки всегда были привязаны к материнскому народу, за что их любили овсы, если не больше своих детей, то почитали больше.

Царица Динара, как звали ее русские, рожденная от аланской женщины, или ясской, как называли русские весь народ, выражала любовь своим стремлением помочь взойти к былому, конечно, не величию, какое величие у потерянного народа, но к почти забытому ими умению выживать во всех частях мира, куда только вели их прежние дороги.

Дороги эти всегда были дорогами войны, от поколения к поколению – то сарматы, то аланы, но всегда и неизменно – воины.

Она же словно подстерегала их повсюду, неусыпная Племянница, старавшаяся в своей совершенной любви к Учителю не только держать в благости свой отцовский народ – иверский, но и родных овсов.

Царица думала ночами, что без веры, с въевшимся язычеством, которое подтолкнет их к гибели, непременно и больше, чем простые человеческие грехи, этот народ всегда висит над бездной.

Огненной лавой, снежной лавиной, злобной мошкарой беды нагрянут из тьмы и поглотят их, думала она, не зная, не предвидя, как именно.

А когда случилось нечто подобное, спустя века, то уже не было на свете царицы-старательницы на ниве овсского безбожия.

Та чума, которая косила всю Европу, заглянула и к ним в горные ущелья. Тогда овсы поставили умирающим городок, чтобы оградить живой окружающий мир от тления, настигавшего их.

Работал инстинкт верных долгу так же, как когда-то, когда, по договоренности с Римом, стояли они сверх организованным охранным отрядом у стены Адриана в Британии.

И сейчас, верные какому-то непонятному высшему долгу и исконной воинской дисциплине, залегли семьями и целыми родами в островерхих склепах – храмах смерти.

Только сейчас оберегали они окружающий мир от безжалостного и невидимого врага, косившего их, чтобы смерть не поднималась к чистейшим лугам и ледникам, у подножья которых стоял храм из негниющего дерева, присланного когда-то царицей-племянницей.

Возможно, и сами не понимали, что делали это во имя Бога, но Бог-то видел это!

А тот непреложный факт, когда мирно сосуществовали у одних и тех же две митрополии, был верхом политического миролюбия у овсов, впавших в простую человеческую усталость от постоянных походов и войн.

Оседлость сделала свое дело, она расслабила их, а когда пошла всесокрушающей лавиной с востока невиданная со времен гуннов сила, они нежданно приняли на себя первый сокрушительный удар.

Завоеватели откатились к степям, из которых шли своей ордой, а сами они – к горам, потому что знали, что эта великая сила придет вновь и сокрушит все на своем пути.

Тогда же народ Западной Алании покинул свои владения в Причерноморье и по всему Дону, который греки прежде назвали Танаисом, а они сами называли все реки, встречавшиеся на их пути, простым и верным словом «дон» – вода.

Оставили тихое спокойное течение большой реки, ушли к своей горской части соплеменников, укрылись в горах, где «дон» всегда был бурным, бешеным потоком, сбегавшим с поднебесья. Он и поил, и исцелял все раны и горести.

Когда уходили, женщины вновь сели на лошадей, как амазонки древности, для многодневных переходов.

А перед тем все долго молились в церквях – роскошных, с высокими сводами и щедро отделанные золотом, у икон, написанных маслом, как у византийцев, в храмах, построенных тоже по имперской византийской моде, со всем ее великолепием и блеском.

Еще не зная, что молятся на долгие века впредь в своей невозвратности к былому.

Простились с уже привычной роскошью, посвященной Создателю, и больше никогда не имели ни одного такого храма – в блеске золотых куполов и окладов, латунных подсвечников и драгоценной церковной утвари из серебра и злата.

Два века потом, закрытые горами как крепостью, они сопротивлялись потомкам чингисхановым, и Тохтамыш, со всем своим умением, не смог покорить их.