На что моя дикторша, с которой мы жили в одном номере, сочла необходимым заметить, что на побережье моря, в неге песка и волн – это поистине удивительный и редчайший вид соавторства.

Волк, проигнорировав слова белокурой красавицы, бросил мне ободряюще:

– Мы напишем с тобой сказку, – и исчез так же внезапно, как и появился.

Дикторша, чувствуя по старшинству некую ответственность перед моим причастием в мире сказок, продолжила линию человека, тоже немало отдыхавшего на море:

– Волк, может быть, и философ, но в самое ближайшее время вынужден будет сбросить с себя шкуру мыслителя и остаться в нижнем белье заурядного соблазнителя. И поверь, моя девочка, никто на морском отдыхе не ищет идеи большой любви, которую ты готова заложить в свою сказку, как дрожжи в тесто.

Она наставила на меня свои вдруг ставшие печально-мудрыми глаза, умевшие застывать на телевизионном экране без моргания, как у сфинкса, и на следующее утро приняла решительные меры – спрятала меня в женском монастыре нудистского пляжа в конце владений пансионата.

Но частокол из голых тел не мог прикрыть моей стыдливой души, мне казалось, монахини слишком откровенно взывали к мужчинам, лежавшим неподалеку, потому что вдруг начинали, как удивительное растение, тянуться к солнцу, вскакивая вовсеувидение.

Шокированная вкусом моей дикторши к антисоветской экстравагантности, я бежала в глубину нашего номера. Выйдя из повиновения дикторше, я заслужила от нее упрек – если я так страдаю по Волку, то не должна строить из себя девочку, чтобы не испугать его.

И я приняла сакраментальное решение больше не строить из себя девочку. Подойдя к Волку, расположилась на песке рядом с его логовом и расправила вокруг себя юбку из стрекозьих крыльев.

– Волк, Волк, съешь меня, – тихо попросила я.

Но жестокий волчий закон распространялся только на овец, поэтому Волк ответил: глупо утруждать себя поисками пищи за обильным шведским столом. На это уйдет много сил, а результат будет тот же.

Я встала и ушла, оставив вместо себя яблоко. Это единственное, что я могла дать Волку в ответ на его сложную философию духа и плоти. Высокомерный Волк решил не соблазняться и этим.

Вечером у лифта боковым зрением я заметила Волка, притащившего кого-то. Лохматая жертва, добытая в дебрях чужого пляжа, пьяным голосом выдавала… критический разбор его сказки о Картошке, которую любил Герцог!

Я застыла на месте. Застыл растерянно у входа в лифт и Волк. Войди я туда, захлопнулась бы ловушка, и одним нажатием кнопки мы понеслись бы в одной кабине к разным высотам: они – в бар на восьмом этаже, продолжать свою пьянку, я – в преисподнюю пятого этажа, в мой опостылевший номер.

Пришел другой лифт, я села в него. Ровно через мгновение он появился в моей комнате, бормоча о каком-то сердечном препарате для зуба. Я смотрела в окно на море. Он то прикасался к моим волосам, то оказывался на балконе у дверей – метался как зверь в вольере, при этом мягко упрекая меня в чем-то, вероятно, в том, что я так переживаю.

– Одно и то же можно рассказывать по-разному. Им всем я не так рассказываю, как тебе. Что же мне делать с тобой?! Хочешь, я подарю тебе пьесу? Завтра я подарю тебе пьесу! – выпалил он и исчез.

…Я придерживаю веслами лодку, пока старый тбилисский газетчик закидывает в море снасть. Мы качаемся на волнах, рыба плывет в сеть, вечером он будет угощать друзей и женщин жареной рыбой. От блеска моря в лучах утреннего солнца я закрываю глаза и вижу, как плывет к лодке Волк, широко раскидывая руки и охотясь за волной. На морде Волка блестят капли воды, переливаясь радугой. Смеясь, он исчезает в глубине.

Это полусон, здесь нет ни волков, ни акул, никого, кроме нас, и пойманных тонкой удочкой рыбешек. Старый газетчик похитил меня и увез в море, потому что его бесила привычка Волка уходить в сторону от его взгляда в холле, где он, как рыбку из моря, пытался вытянуть из Волка его сущность.

«Почему такие чистые и хорошие девочки попадаются таким стервецам?!»

Совсем недавно в полдневный зной я лежала на кровати и через открытую дверь балкона наблюдала за тем, кто носился за катером на водных лыжах. Это зрелище заворожило меня, я решила без сомнений, что это Волк, и он прекрасен.

Теперь нельзя было даже предположить, что такой фейерверк силы и красоты могла извлечь из себя истасканная сущность Волка.

К завтраку он приготовил для меня дружескую улыбку, ничем безобразнее он не мог угостить меня.

– Не мешало бы погладить, – вскользь бросила ему костюмерша с Мосфильма, сидевшая за соседним столиком.

– Рубашку? – не понял он.

– Лицо, – пояснила она.

Волчью морду не выгладишь утюгом, поэтому после завтрака он проспал целый день, проглотив только ужин.

– Мы идем на шашлыки, – провозгласил его друг. Все недоуменно переглянулись: зачем, идя на шашлыки, так наедаться ужином?

Что денег нет давно у этой стаи, было особенно ясно, когда они терпеливо ожидали на шоссе автобус. Такси было для них королевским экипажем, когда попадалось к вечеру что-то поприличнее.

Тем временем я спокойно слезла с пьедестала кавказского благочестия, но не как в детстве с забора, обдирая коленки. Я слезла аккуратно, можно сказать, элегантно сошла вниз – на песок пляжа, к волнам, к роскошным овощным салатам в столовой, где передаешь ложку из общей салатницы в руки будущему победителю Каннского фестиваля, к внимательным взглядам мужчин.

Теперь я была почти бронзовой, мои скулы отполировали море и солнце, ожил мой дракон на тонких бретельках.

Тут я впервые взглянула советнику МИДа в глаза, и он рассказал о шрамах на своих руках – реликвиях международного конгресса миролюбивых сил. Оставив на время океан враждебной информации в одной из ближневосточных столиц, он прибыл к морю, чтобы подставить свои шрамы родному, не сжигающему ультрафиолету.

Старые актрисы с печальными улыбками прошлого, молодые актрисы с точеными фигурками, обтянутыми белоснежными костюмами, качели полусонного моря, запах сосен и роз, полутьма вечернего бара, шарм московского остроумия, игристого, как шампанское, – так много разного, делающего «совершенно очаровательной» эту страну отдыха, открылось внезапно.

Волк в измятой шкуре продолжал, теперь уже не таясь от меня, даже с некоторым вызовом, таскать податливых овец на свой этаж, отсыпаясь по утрам в клетке, припадая лишь к обеденной пище. Теперь наши столкновения, ставшие неприятными, пугали меня.

Мое окружение часто сидело приятной компанией в городском баре, имевшем архитектуру старинной крепости, и мы подолгу смотрели, как в центре зала взлетали вверх струйки фонтана, напоминая орган.

Там всегда звучала итальянская музыка, охватившая в то лето все побережье, и кофе по-турецки был настолько хорош, что обычно весь внутренний дворик под небом занимали немецкие туристы.

В этот раз Волк появился в обществе двух актрис – одна из которых, серая мышь среднерусской полосы, вызывающе устроилась напротив меня. Где они играли, никто не смог сказать, сейчас они составляли мажорное и довольно вульгарное трио, вечерняя программа которого была ясна, как день.

Мне показалось, что это могло быть последним пиршеством – три чашечки кофе по-восточному. Волк уже изрядно устал и, по всей видимости, поиздержался в средствах.

У меня тоже оставалось мало – ровно один день. Еще можно опуститься на песок, зарыться в его прогретую зыбучесть и забыться сном, а море уносит с отливом все тяжести, принося взамен покой и свежесть.

Где-то в заливе старый газетчик ловит тонкой удочкой свою рыбку, вечером будет угощать милых дам. Советник греет свои шрамы. Старенькая кинозвезда бредет по пляжу, прикрыв от зноя глаза, так хорошо узнаваемые всеми.

Все проходит в этом мире, и такая капелька жизни, как отдых на море – тоже. Я иду по пляжу в последний раз. Прохожу мимо лежбища Волка и его подруг.

Среди служительниц Мельпомены произошло какое-то движение в мою сторону и раздался смех. Смеялась серая мышь, а за ней – хрипло от чрезмерного курения – ее подруга. Они разбудили дремлющий пляж, кто-то поднял голову.