Южан я впервые увидела в институте. Среди них бывали и откровенные дебилы, но бывали и яркие личности с врождённым инстинктом всегда защищать тебя от кого бы то ни было, оттого они сразу же становились верными друзьями. К тому же, похожие на древнегреческих атлетов Фидия, они дарили понятие живой красоты.
Не то, что хлипкий Джоджр – глаза и усы на тонком древке тела, который, однако, необъяснимым образом был в нашем студенческом мире заметнее всех, значительнее всех, известнее всех.
III.
Ничего не изменилось в моей жизни, кроме того, что на меня стали смотреть в фойе, на лестнице, и шептать – это та самая, понимать следовало, которая покорила Джоджра. Рассматривали по-разному: как комара, ничтожество, хорошенькую девочку. И только моя подруга Темина как роковую женщину – и с предыханием:
– Ты дружишь с (самим!) Джоджром? Можешь его к нам в дом привести в гости? (В её литературный салон, где нас будет трое – мы и persona grata Джоджр).
Он охотно согласился, и я привела его. Он был скромен, прост, совсем ручной.
Говорил с нами о литературе – о символистах, обо всем, что было нам интересно как филологиням, – он был мило снисходителен, назидал лишь в той степени, чтобы мы не путали его с собой, а чувствовали дистанцию как младшие и просто девчонки. Он заразительно смеялся, сверкая ослепительными красками лица – яркие глаза, белые зубы под темнотой усов – и между нами была дружба, все были довольны друг другом.
Затем он опять надолго исчез, и я отвыкла от него. Я читала классику по программе, не испытывая никакого ущерба из-за отсутствия его устных сказок, которыми он пичкал меня на подоконнике – моём ежевечернем эшафоте.
И вдруг он объявился. Однажды вечером, когда мы, все восемь обитательниц самой густонаселённой комнаты – “ипподрома”, уже лежали в своих допотопно узких кроватях, на подступах к общежитию, под окнами, раздался рык Джоджра, затем по коридорам его оглушающая поступь, которую слышали все – от первого до четвертого этажей.
Зика, моздокский самородок, танцевавшая во всех концертах индийские танцы, вскочила с кровати и завопила на всю комнату:
– Вставай, одевайся, идет твой Джоджр, сама расхлебывай, а я хочу спать! Чтобы он не разбудил нас всех!
Как будто кто-то мог спать при его приближении.
Я опять должна была быстро одеться и обречённо выйти в коридор, чтобы предупредить грохот в дверь с рыком: ”Выйди, выйди!”, – как на пожар, осознавая, что Джоджр со своими манерами – мой незаслуженный позор, но от этого позора так просто не избавиться.
Я покорно забралась на подоконник, чтобы он не посадил меня насильно, и стала ждать душевных излияний по поводу литературы и её проблем. Ибо после мужского времяпрепровождения должен был следовать целый фейерверк литературных излияний, как будто он вернулся из чёрных бермудских дыр, где изголодался и по литературе, и по слушателям.
И снова беснующиеся светильники в его глазах, а потом неожиданно и совершенно другим голосом вдруг заявляет мне:
– Вот придёт весна, зазеленеет травка, и ты станешь моею…
Мне стало страшно, всё в ушах стихло, как перед землетрясением. Мало мне было мучений от сидения на подоконнике рядом с комнатой “чинз”, невест с национального отделения! Кстати, о них надо рассказать подробнее.
Когда они появлялись из всех сел Осетии с целью получить образование, то начинали демонстрацию своих манер сельских невест. Лучшей манерой была у них стирка. Они стирали день и ночь – в здании без постирочной комнаты, без стиральных машин.
Но у всех у них в арсенале оказывались огромные тазы, словно они поступали на обучение вместе с ними. И они стирали, стирали, а остальные девушки из других мест должны были угнаться за ними.
Эти девицы вместе с тазами и дипломами въезжали обратно в свои села уже просватанными. Все остальные должны были или игнорировать, или подстраиваться, чтобы тоже выходить замуж не опозоренными.
Я тоже стирала, хотя не стремилась замуж. Но каждый раз, когда я вывешивала во дворе общежития свое постельное бельё, ни один южанин не проходил, чтобы не выразить удивления – ты и стирать умеешь?
И всякий раз мне приходилось с достоинством отвечать:
– Если умеешь стирать, необязательно выглядеть прачкой.
И они одобрительно кивали. Если бы я не стирала, они бы плохо думали обо мне.
Я считалась хорошей девочкой, а этот титул обязывал не нарушать привычного набора достоинств – приходить в общежитие не поздно и не просто быть чистенькой, а стирать, стирать, и чтобы все это видели. Сверх того, я стирала рубашки моего брата в его студенческом общежитии.
Но возвращаюсь к той сакраментальной фразе – об опасности будущей весны для меня. С того последнего сидения у двери «чинз» я обходила Джоджра весь семестр до летних каникул.
А он отлавливал меня, приходилось вновь и вновь сидеть на подоконнике, но внутри было постоянное напряжение – этот стервец опасен, его надо избежать, особенно, как только приблизится весна. Это напряжение меня совсем сломало.
Как только в воздухе запахло весной, я опустилась на ступеньку лестницы прямо у ног Джоджра, горько при этом рыдая. Проходившие мимо, поражённо спрашивали у него – что случилось? Не зная, что отвечать, он участливо склонился надо мной и всё никак не мог уловить связи между давно сказанными словами и моим поздним рыданием.
Я была безутешна – Джоджр, с его громкой славой бесконечных похождений и дружеских попоек, был тяжёлой обузой для моей души.
Мои обильные слёзы были искренними – мне нужен был покой, я была маленькая, худая и нервная, мой вид, и мои стенания, должно быть, пробудили в нём сострадание, потому что он положил на мою голову почти отеческую руку и прорычал, как добрый зверь:
– Иди спать, я не трону тебя!
С того момента я ожила, легко сбросив с себя великолепное платье джоджровской избранницы, стараясь больше не попадаться ему на глаза. Оно было мне не по плечу.
На мне была простая одежда – минимум юбочки и чулки из “Детского мира” на тонких ногах. Стыдно признаться теперь, но даже по две пары, чтобы ноги казались толще. Это была моя женская тайна – толстенные чулки в резинку по паре на каждой ноге!
А весной я, как и все маленькие птички, запела. Мне не нужен был Джоджр, мне нужно было солнце, весна, мое будущее, которое тоже сверкало, и в нём никак не просматривался этот буйный принц с его дружескими попойками и бесконечными женскими историями.
IV.
Но счастливо встреченный год принес много изменений. В первой половине лета мы проходили практику за городом пионервожатыми. Моя подруга Марина на сборы не поехала. Она была детдомовкой и практику проходила с самого детства, там старшие воспитывали младших традиционными способами, например, спустить кого-то в целях перевоспитания за «стукачество» или воровство в лестничный пролёт в тумбочке!
Мы были в лагере на положении солдат в воинской части, и она приехала нас навестить. Общество всколыхнула весть, что приехала Марина с “самим Джоджром!”.
Она была как чеховская героиня – под белым зонтиком с какой-то немыслимой причёской, выкрашенная в золотой цвет, а этот ловелас в белом костюме – вылитый Марчелло Мастроянни в свои лучшие годы.
Меня в это время раскачивали на качелях математики, и мне было наплевать прямо с небес на Джоджра и на взбесившихся девиц, пытавшихся отгадать, к кому он приехал: к Пожарной Лошади, ко мне или сопровождал нашу актрису. Пожарная Лошадь, крупная мясистая девица из Пятигорска, тогда же высказалась, что Джоджр – как деньги занимать, так всегда приходит к ней, а в лагерь явился, без сомнения, к… и назвала меня.
Она попала пальцем в небо, потому что мы с ним не виделись, и вообще меня больше занимал вопрос к родителям – отпустят ли в Москву со стихами и как ухитриться перевестись в Литературный институт, чтобы они поняли, что это роковое обстоятельство подлежало исправлению.
Затем было чудесное лето, в котором я открыла для себя Москву, пьянящий настой московского интеллектуального общения, читала стихи, носилась по музеям и просто по городу.
