Для него все по-прежнему оставалось бравадой и приключением. Губерт всегда и все стремился брать на себя, не считаясь с последствиями. Он чуточку обижался на Анджея за то, что тот сам разделался с Марысей Татарской. Даже упрекал его. Анджей ничего не отвечал. Последнее время Анджей вообще отмалчивался, даже если речь заходила о важных делах.

Губерт перегнулся через перила моста. Внизу струился серый поток. Висла была мутна, хотя день стоял погожий и небо голубело. Сильное течение разбивалось об опоры, образуя красивые белые буруны. Проплывали прутики и даже большие ветки деревьев.

«А может прыгнуть?..» — подумал Губерт. Просто прыгнуть, без повода и цели — подчиниться необходимости было бы для него унизительно. Добровольно совершить безрассуднейший поступок. Но все-таки сознательно выбрать один из тысячи возможных подвигов.

Он пригладил рукой кудри. Этот жест отрезвил его.

«Брось свои выдумки, дорогой Губерт, — сказал он себе. — Как ни фантазируй — от судьбы не уйдешь. Да сейчас и не время для выдающихся личностей».

Он улыбнулся.

«А впрочем, никакая я не личность», — закончил он свою мысль.

На мосту послышалось цоканье копыт жалкой лошаденки, показался черный балдахин.

«Я один из «наших ребят», — подумал он еще, — так же, как этот!»

Ночью шел дождь, по небу еще проносились низкие облачка, точно ошметки белой ваты. Мост был мокрый, неровный, с выбоинами от бомбардировок еще 1939 года. Лошадь споткнулась, возница натянул вожжи. Лошадь выровнялась и несколько метров прошла рысью. Тетка побежала вдогонку, оступилась в той же выбоине и упала. Губерт бросился к ней и помог встать.

Он увидел обращенное к нему простое лицо и серые испуганные глаза.

— Что вы! — проговорила женщина. — Не нужно.

Губерт еще несколько секунд держал тетку Лилека под руку, потом отпустил ее и отошел. На мосту было совсем пусто, никто не видел этой сцены. Губерт не выдержал и вопреки приказу пошел по мосту за катафалком, не спуская с него глаз.

«Ты просто один из многих, как и тот, которого везут. Помни об этом, Губерт. И не воображай о себе черт знает чего».

У него мелькнула мысль, что отец любил приговаривать: «черт знает что», а теперь выражение это кажется старомодным. Он сделал еще несколько шагов, но вдалеке, на другом конце моста заметил Анджея. Губерт сразу узнал его высокую, стройную фигуру и остановился.

Анджей стоял здесь давно. Его уже брала досада, но, увидав приближающийся катафалк, он зашагал ему навстречу, причем довольно быстро. Торопливо прошел всю насыпь и остановился у Рондо Вашингтона. Оттуда можно было увидеть, как дроги подъедут и как затем направятся в сторону Брудно. Анджей не отдавал себе в этом отчета, но ему хотелось подольше побыть рядом с Лилеком, принять самое деятельное участие в похоронах.

С той минуты, как Спыхала рассказал ему о необычной смерти Лилека, Анджей не переставал думать о нем. Собственно, он думал о нем и раньше, после той ночи, которую Лилек провел в его комнате. Быть может, именно с той поры сомнения стали одолевать Анджея пуще прежнего. Хорошо ли так верить и быть столь убежденным в правильности своих поступков? Анджей размышлял и сомневался, как всегда сомневался. Он чувствовал, что какая-то сила подхватывает его и вертит, как ничтожную былинку. Вспомнилось изречение Паскаля: человек — мыслящий тростник.

Какую ценность представляет загубленная жизнь Лилека? Для него самого — огромную, для общества — минимальную. Суммируются ли эти минимальные ценности? Вероятно, да, даже наверняка — да, но этого-то ему и не дано ощутить.

И вообще с некоторых пор у него возникло чувство потерянности. Анджей боролся с ним, как мог, и убеждал себя, что вся его деятельность была целеустремленной и подчинялась какому-то плану. Что все должно иметь смысл. Как же иначе?

Но часто, как и в эту минуту, он говорил себе: «Это не имеет никакого значения, это сон, который ничего не означает».

Катафалк ехал по краю мостовой, у самого тротуара. Анджей увидал надпись на неказистом гробе: «Юлиуш Сыга, 23 года». И вспомнил, как тяжело сопел Лилек, лежа рядом с ним, как от него дышало жаром. А сейчас он холоден как лед. «Самое страшное, когда стоишь возле покойника, — это не чувствовать тепла», — подумал он.

Катафалк описал дугу и покатил вдоль ограды парка Скарышевского, тетка шла следом, отставая уже на добрый десяток метров. Анджей улыбнулся, ибо почувствовал, что слезы навертываются на глаза.

Стоял он долго. Катафалк удалялся, подпрыгивая на неровной мостовой. Очертания гроба, казавшегося с торца желтым шестигранником с черным пятном жестяного венка, постепенно расплывались, тетка ускоряла шаг, но все больше отставала от печальных дрог, а в парке на молоденьких березках и грабах легко и призывно трепетала бледно-зеленая листва.

— Вот и нет Лилека, — сказал Анджей. Махнул рукой и направился в город.

Пани Шиллер сумела уговорить Эльжбету, и та решилась дать концерт с какими-то целями, ведомыми лишь пани Паулине. Концерт состоялся в ресторанчике на улице Бодуэна апреля девятнадцатого дня. Но устроительницы, как на грех, запамятовали о двунадесятых праздниках, и концерт пришелся на страстную неделю. Роза была этим обескуражена и настаивала, чтобы Эльжбета включила в программу только «духовные» песни. Певицу это бесило.

— Откуда же я возьму тебе духовные песни? — спрашивала она раздраженно. — Впрочем, сейчас все так перепуталось, что никто уже не разбирается, вербное ли это воскресенье или великий четверг. Спою Шопена и Монюшку, и будет в самый раз.

Но пани Шиллер была иного мнения.

— А не споешь ли ты какую-нибудь песню Эдгара? — спросила она.

— У Эдгара нет ничего подходящего, и я его песен давно не пела. Не знаю, получится ли.

— А для кого стараться? — спросила Рузя.

— Верно, — вздохнула Эльжбета.

— Нет, это будет настоящий концерт, — с расстановкой произнесла пани Шиллер.

О концерте известили устно, и все же он вызвал большой интерес. Многие справлялись о нем, и когда наступил великолепный весенний вечер назначенного дня, оба зала ресторанчика были полны.

К сожалению, явился и немецкий летчик, поклонник или «кузен» Розы. Устроители концерта знали, что он не выдаст их, и все же приходилось держать ухо востро.

Оля и Геленка сели за маленький столик в глубине, справа от входа. Здесь их скрывала тень. Оля выбрала этот столик, чтобы как можно меньше привлекать к себе внимание. Она боялась, что слишком расчувствуется.

Аккомпанировал Эльжбете тощий молодой музыкант «из хорошей семьи» (спустя три месяца с кляпом из папье-маше во рту он был расстрелян вместе с другими заложниками возле трамвайного парка на Пулавской), он немного робел, но тем не менее бдительно следил за певицей, готовый к любым неожиданностям. Если Эльжбете удавалось взять высокую ноту, она делала неожиданную паузу; когда же звук не получался, ускоряла темп. Словом, пела она уже неровно и довольно манерно.

Пани Шиллер, сидящая где-то «за кулисами», в проходе между кухней и столовой, прекрасно отдавала себе в этом отчет. Потерявшая мужа и сына, она теряла теперь и этот голос, который столько лет доставлял ей радость. И даже немного корила себя за то, что в прошлом недостаточно пользовалась возможностью слушать пение дочери. Впрочем, и музыку Эдгара она тогда недооценивала. Не без сожаления вспомнился ей тот вечер после концерта в филармонии, когда они с мужем играли в четыре руки квартет Бетховена, как бы стараясь вытравить из памяти впечатление от музыки сына и пения дочери, так бесконечно тревоживших ее.

Эльжбета исполнила несколько песен Шопена. Однако они прозвучали бледно. У певицы не было простоты, она старалась «интерпретировать», а этого не выносят простые песенки, выдержанные, как и стихи Ветвицкого, в буколическом стиле. И лишь когда она запела «С гор…», страсть овладела ею и передалась слушателям. Запретный Шопен и полные скорби слова о тех, кто предан забвению, как нельзя лучше отвечали настроениям публики.