Письмо привез пани Шиллер старик Козловский. Он уже знал тогда, что Ромек в Освенциме. Пани Шиллер спросила его, как чувствует себя пани Ройская.

— Не знаю, лицо у нее словно каменное, — ответил он.

Геленка встретила Губерта возле «Араба», на углу Маршалковской и Новогродской. Был апрель, но солнце грело, как в июне.

— Куда ты идешь? — спросил Губерт Геленку.

— Так, куда глаза глядят.

— Поедем со мной в Подкову, — предложил Губерт, — увидишь моих ребят.

— Каких ребят?

— Самых младших. Сегодня присяга гарцеров [20]. Ну так едем?

— Ладно. Дел у меня нет никаких. Блуждаю по улицам.

— Боишься?

— Бояться не боюсь, но…

Трамвай на углу Маршалковской, где помещался известный ресторан, как раз отправлялся. По утрам и вечерами здесь царила толчея, но в этот час в вагоне было свободно. Разумеется, в трамвае они не говорили ни о чем, лишь время от времени перекидывались словом по поводу погоды, солнца в полях, облаков. Сидели врозь, друг против друга, на разных скамьях.

На границе города, где лежали в развалинах разрушенные во время осады дома, в трамвай вошли два жандарма. Они остались на площадке и не обнаруживали намерения трогать пассажиров. Но настроение в вагоне сразу стало иным. Все усиленно делали вид, что не обращают ни малейшего внимания на жандармов, но когда те вышли в Ракове, все облегченно вздохнули.

Разговаривая о погоде и о молодой весенней зелени, Геленка и Губерт внимательно рассматривали друг друга. Геленка заметила, что Губерт за последнее время очень изменился: глаза его будто выцвели, стали словно выпуклее, кудри свои он спрятал под берет, лицо стало открытым, как бы более доступным, но вместе с тем и менее красивым. На невысоком лбу прорезались поперечные морщины. И рот, прежде такой свежий, сочный, как вишня, рот Губерта стал теперь тонким, бледным, упрямым. Яркий весенний свет шел от зеленеющих полей, и Геленка могла рассмотреть все эти перемены в Губерте. Они заставили ее задуматься. Ведь Губерт все-таки не слишком был озабочен трагедией оккупации. Или, может, только притворялся беззаботным, может, все это — и его постоянный подъем, и эта игра в конспирацию — все всерьез? Трудно было в это поверить.

Губерт тоже рассматривал Геленку. У нее всегда была немножко мышиная мордочка. Сейчас ее лицо еще больше сузилось, приобрело неприятное выражение замкнутости, губы плотно сжаты. Разговаривая с Геленкой, Губерт старался улыбаться ей, однако ответной улыбки это не вызывало.

— Черт возьми, — сказал он вдруг, — я думал, что листья уже распустились. А эти леса совсем еще прозрачные.

— Да, это сейчас совсем не безопасно, — многозначительно произнесла Геленка.

Но встреча была назначена в таком отдаленном и укрытом со всех сторон уголке Лесной Подковы, что хотя гарцеров и было человек тридцать, вряд ли их кто-нибудь мог заметить. Собрались они в еловой просеке, видимо вырубленной когда-то для охотничьих забав. Давно прошли те времена, когда в этих местах охотились, и теперь еловые аллеи заросли березами и дубами. Оккупация, дававшая себя знать в городе на каждом шагу, здесь даже не ощущалась. Удивительное это было зрелище! Ненастоящими, игрушечными казались эти шеренги гарцеров среди темных елей, длинные ветви которых уже выпустили на концах яркую, молодую зелень, источавшую свежий запах. Гарцеры стояли вдоль аллеи ровно, будто оловянные солдатики.

Геленка сказала Губерту:

— Вам надо бы надеть еще бумажные шляпы из газет. Это будет выглядеть совсем как игра.

Губерт взмахнул рукой, призывая к тишине. Он обратился к гарцерам с речью.

Геленка никогда не слышала выступлений Губерта. Конечно, он говорил прописные истины. Говорил об обязанностях «молодого поляка», и видно было, что эти стертые, банальные слова давались ему с трудом, но для малышей эти слова звучали сильно и убедительно.

Затем началась присяга. Геленке показалось, что у Губерта на глаза навернулись слезы. Мальчики повторяли за ним торжественные слова; слова эти, которые прежде ничего не значили, сегодня означали смерть детей.

Несколько женщин, по-видимому матери, стояли в отдалении. Они были в цветных весенних платьях. Из правого фланга шеренги вышел невысокий красивый мальчик и стал отдавать рапорт Губерту.

Наконец после команды «разойтись», когда участники собрания начали через короткие интервалы по двое покидать поляну, Губерт подозвал к себе мальчика.

— Что там слышно, Кацусь?

Но тот ответил вопросом:

— А где поручик Анджей?

Геленка с удивлением взглянула на Губерта. «Неужели у Анджея нет клички?»

— Видишь, — сказал Геленке Губерт, — это Кацусь — адъютант Анджея. — И ответил мальчику: — Поручика нет, но здесь его сестра.

Кацусь был недоволен. Покраснев, он подал руку Геленке, шаркнув ногой.

— А как же… — обратился он к Губерту.

— Об этом после, — сказал Губерт и отвернулся от него.

Когда возвращались на станцию, Геленка сказала:

— Что касается конспирации, то действительно… Вы можете попасться в любую минуту.

— Ну конечно. Да как-то вот все не попадаемся. — И после паузы Губерт добавил: — Жалко было бы этих мальчиков. Совсем малыши.

Геленка, прищурясь, посмотрела на Губерта.

— Думаю, что для такой работы у тебя слишком мягкое сердце. Ты, кажется, почти плакал, когда произносил присягу.

— Ну нет, я не плакал… Просто… был взволнован. Прежде все это были пустяки, но эта присяга сегодня — очень опасная присяга. Я думаю, не слишком ли много мы требуем от этих юнцов?

— А я думаю, — очень холодно сказала Геленка, — что сейчас от всех нас много требуется. Но, видно, не слишком много, если некоторым так легко удается ответить на эти требования.

— Каким образом?

— Пролить слезы…

Губерт, помолчав, сказал:

— Ты напрасно злишься.

Уже на повороте к станции их догнал Кацусь.

— Поручик Эустахий, подите сюда. Скорее. Вы должны это видеть. Скорей, сейчас вернутся немцы.

И мальчик бегом пустился обратно, к еловой просеке. Он несся во весь дух. Губерт задыхался, но тоже бежал. Геленка отстала.

— Сюда, сюда! — кричал Кацусь, мчась вдоль лесной просеки, соседней с той, где собрались гарцеры. Здесь, позади елей, стояли дубы, величественные, но совсем еще голые.

— Посмотрите, поручик, — Кацусь драматическим жестом указал на траву. — Мальчишки нашли. Только что.

Под дубами, меж их мускулистых корней, лежали пять трупов. Они были сплошь покрыты ранами — раны на головах и на груди. Видно, в этих людей стреляли куда попало. Вначале Губерт подумал, что жертвами были евреи. Но нет, может быть, одна только женщина с края, рыжая, была еврейка.

— Лесничий говорит, — докладывал Кацусь, уже успевший все разузнать, — что их привезли утром и расстреляли. Из Гродиска. Из Гродиска Мазовецкого, — старательно уточнил он.

На земле рядом с пожилым мужчиной лежали двое молодых парней. Все трое — со связанными руками, у всех троих — голубые глаза, некому было закрыть их. Видимо, отец с двумя сыновьями. Тут же труп пожилой женщины в черном шерстяном платье, на лбу у нее зияла рана. В нескольких шагах от остальных лежала рыжая девушка. У нее единственной рот был закрыт. Сапфировые глаза застыли в предсмертном ужасе.

— Здесь нельзя больше оставаться, — Кацусь потянул Геленку за рукав. — Сейчас придут немцы. Они отправились в Жулвин за людьми, чтобы закопать этих.

— Откуда ты все знаешь? — голос у Губера был сдавленный.

Геленка тоже вопросительно посмотрела на мальчика.

— Знаю. Сейчас явятся. Надо бежать.

— Они здесь были утром?

— Утром их расстреляли, а мы пришли после, — объяснял Кацусь. — Немцы вот-вот вернутся. Люди из Жулвина будут закапывать.

— Этот мальчик все знает, — сказала Геленка.

— Уходите же, — торопил Кацусь Геленку.

— Кто эти люди? — спросил Губерт.