Грянул новый выстрел.

Лилек не пошатнулся, только как-то беспомощно затоптался на месте, сделал шаг-два и вдруг скатился по крыше в желоб на самом краю.

Теперь он был весь как на ладони. Он зашевелился и хотел было выкарабкаться из желоба, но это ему не удавалось.

Немцы внизу смеялись.

Раздался третий выстрел.

И тут Лилек резко перевернулся в желобе, будто на постели. Тяжело, как матрац, он упал на тротуар. Жандармы быстро сбежали вниз. Спыхала вздохнул с облегчением.

«Ну, теперь не выдаст, — подумал он, хотя ему было немного жаль парня. — Надо рассказать обо всем Анджею».

Немцы разрешили выдать тело Лилека «семье». Из этой семьи осталась одна тетка, которая, как и предполагал Лилей, довольно быстро вырвалась из рук гитлеровцев, но обоих сыновей ей уже не суждено было увидеть. Тело Лилека находилось в анатомическом театре на улице Очко. Анджею дали знать, что похоронная процессия двинется из больницы в четверг, в десять утра и что тетка решила похоронить юношу на Брудне. Разумеется, за счет организации.

То, что тело отдавали семье, было весьма необычным случаем, и не подлежало сомнению, что гестаповцы хотят посмотреть, кто явится на похороны, и, возможно, даже произвести аресты по дороге или на самом кладбище. Поэтому друзья и товарищи решили, что за гробом Лилека никто не пойдет. Но разве годится вот так, в одиночестве, отправить беднягу, которого все любили, на кладбище, в сырую землю? Придумали следующее.

От улицы Очко до Брудно расстояние порядочное; катафалк, запряженный убогой клячей, протащится по крайней мере часа два. Все желавшие проститься с Черным Лилеком, могут выстроиться вдоль этого пути, выходя поодиночке на перекрестки. Таким образом, скромный гроб будет как бы сопровождать большая и совершенно незаметная процессия и маленький солдат получит полагающиеся ему почести так, что этого никто не увидит. От перекрестка к перекрестку за ним будут следовать мысли и воспоминания тех, кто остался в строю.

Ядвига, которая оказалась в Варшаве как раз в день «битвы за типографию», сообщила обо всем Янушу, и тот приехал в город. Он один, несмотря на предостережения, решился войти в часовню и был рядом с теткой во время выноса тела.

Когда Мышинский вошел в часовню, гроб был еще открыт. В гробу Лилек выглядел каким-то необычно тщедушным и оттого, что черные волосы, разметавшиеся по белой, набитой стружками подушке как бы охватывали рамкой его маленькое продолговатое лицо, оно казалось еще меньше. Черты лица Лилека заострились, а брови чуть вздернулись в выражении того вечного удивления, какое обычно застывает на лицах людей, которых пуля настигла внезапно. Из-под неплотно прикрытых век с длинными ресницами просвечивали голубые белки. Цвет этот поражал своей яркостью, и казалось, будто у Лилека были голубые глаза, а ведь он был черноглазым.

Тетка внимательно следила за приготовлениями к выносу и без конца приглаживала Лилеку волосы, пока не закрыли крышку гроба. Януш наблюдал этот обряд, и его поразило, что все выглядит «как всегда», хотя обстоятельства были совсем не обычные. «Все смерти одинаковы», — подумал он. Но когда гроб вынесли и лошадь, запряженная в катафалк, тронулась легкой рысцой, а тетка, не поспевая, затрусила вдогонку, Януш переменил мнение. Он остался на тротуаре на углу Халубинского, а черные дроги свернули в Иерусалимские Аллеи, и их заслонили велосипедисты-рикши со своими колясками, немецкие грузовики и проходившие воинские части. Теперь эта смерть показалась ему совсем иной — неправдоподобной и еще более непонятной.

Вспомнилась смерть Янека Вевюрского — он называл ее мысленно «светлой». Смерть Лилека нельзя было сравнить со смертью Вевюрского. Весь жизненный путь, который вел к ней, был совсем иным. И, хотя в жизни Януша Лилек остался как напоминание о Янеке, они были такими разными, что Януш, разумеется, никогда не задавался вопросом, каков же он, этот Лилек, на самом Деле. Он был для него просто частицей польского пейзажа, подобно камню или дереву, не более.

Стремление жить полной мерой для Януша всегда было чем-то отталкивающим, хотя он никогда не признавался себе в этом. Он понимал, что Лилек из тех людей, которые не думают, да и не могут задумываться о таких вещах, и все-таки Янушу не хватало снисходительности. Отдаваться жизни, не видеть ничего, кроме течения, которое подхватило тебя и уносит, представлялось ему — а может, это было лишь подсознательное ощущение — чем-то противоестественным.

И все же Януш не мог не восхищаться такой жизнью и смертью. И когда он над этим задумывался — а именно здесь, на улице Халубинского нашел на него такой стих, — то испытывал нечто вроде легкой зависти.

Даже какое-то сожаление: если бы я был способен на это!

Януш немного побаивался этого чувства. Дай ему волю — и не избежать тогда серьезных осложнений. Он боялся самого себя и, может, именно поэтому старался не ездить в Варшаву. Вид города, придавленного каблуком немецкого солдафона и наперекор всему такого живого, всегда глубоко трогал его. «Слишком глубоко для меня», — сказал он себе. И тут же отправился на вокзал узнавать, когда отходит ближайший поезд на Сохачев.

На углу улицы Эмилии Плятер, напротив огромного куба центрального вокзала, стояла Ядвига. Из здания вокзала то и дело высыпали толпы приезжих. Черные, оборванные, они сгибались под тяжестью мешков и старых, перевязанных веревками чемоданов. Бабы двигались медленно — видимо, под юбками у них были спрятаны куски мяса и сала. На тротуаре у здания вокзала группами стояли жандармы. Они наугад выбирали из толпы то одного, то другого, подходили и спокойно, уверенно отнимали чемодан или мешок. Одни сопротивлялись, другие, особенно женщины, начинали упрашивать, но ничто не помогало. Мешок никогда не возвращался владельцу. Большинство же спокойно мирилось с потерей товара; возможность такой потери учитывалась в предварительных расчетах.

Вдруг толпа заволновалась. Одни бросились бежать, другие сгрудились, чтобы поглазеть на какое-то зрелище. Два гестаповца конвоировали маленького бледного паренька, тащившего большой, слишком тяжелый для него чемодан — наверняка с оружием. Здоровенные немцы, казалось, одним своим видом подавляли парнишку, невзрачного и даже какого-то хрупкого. Ядвига вспомнила покойного внука органиста из Ловича — парнишка был очень похож на него. Подъехала какая-то машина, гестаповцы втолкнули в нее парня и умчались. Движение у вокзала постепенно входило в свою колею.

Ядвига так засмотрелась на происшествие, что едва не пропустила катафалк. Лошадь трусцой и словно бочком вклинилась в толпу, валом валившую с вокзала, пошла медленнее, и тетка догнала наконец дроги с балдахином на четырех черных колонках, между которыми стоял простой желтый гроб. Ядвига заметила, что торчащая из-под крышки гроба прядь волос полощется на ветру, словно шелковая ленточка.

Ядвига узнала тетку. Они познакомились когда-то еще на Воле; тетка эта состояла даже в дальнем родстве с Янеком Вевюрским. Только теперь, увидав ее, Ядвига поняла, откуда взялся Лилек и почему он был вместе с Янеком. Вообще Ядвига скептически относилась ко всяким политическим делам, но родственными отношениями и связями дорожила. Поэтому ей стало жаль Черного Лилека. Она смотрела на проезжающий мимо катафалк сквозь слезы и вспоминала бедного «дядю», которого очень любила.

«Ну чего им всем надо? — подумала она. — Чтобы было лучше? А делается все хуже, так страшно, что дальше уже некуда. Жуть. На улицах чуть не каждый день расстреливают ни в чем не повинных людей. И что родится из этой крови? Новая жизнь — и новая смерть».

Ядвига не понимала происходящего. А Януш, который тоже не понимал, но совсем по другим причинам, ничего не мог ей объяснить.

«Ничего он мне не сказал толком, — думала Ядвига. — Я даже не знаю, как погиб этот Лилек, за что он боролся. Может быть, за то же самое, что и дядя? Пожалуй, да. Себя защищал, за себя боролся. Не хотел быть подлецом. Не хотел покориться. Наши — они все такие».