И Ядвига почувствовала что-то похожее на гордость.

«Жаль, что Януш не такой», — подумала она, глядя, как желтый гроб быстро проплывает по улице.

Спыхала остановился на углу Маршалковской, на той стороне, где «Полония», возле цветочного магазина Бурсяка в доме Маркони. Потом отступил от края тротуара к самым окнам, откуда хорошо просматривалась вся улица и можно было издали увидеть, не следит ли кто-нибудь за похоронной процессией. Но он не заметил ничего подозрительного; вероятно, немцы отказались от слежки. Это было хорошим знаком — враги изменили своему обычному педантизму. Видимо, кто-то приказал выдать тело Лилека и следить за похоронами, да потом запамятовал, занявшись новыми, в сто крат более важными делами, и на это махнул рукой. А может, все произошло даже и не по воле властей. За последнее время гитлеровцы не доводили до конца много и второстепенных и важных дел — и Спыхала сделал вывод, что дисциплина у них хромает.

Спыхала плохо знал Лилека. Он давал юноше мелкие поручения, хотя отнюдь не разделял его взглядов. Организация подпольной типографии и редакции по поручению ППР — все это делалось помимо него. Но поскольку Спыхала был свидетелем схватки и трагической гибели этого занятного паренька, он счел себя обязанным отдать ему последний долг как солдату.

Последнее время Спыхала был недоволен собой. Все его существование во время оккупации походило на бесконечный сон. Он не ощущал действительности, а как-то странно скользил между явками, собраниями и личной жизнью, которая тоже словно парила в пустоте. С момента своего возвращения из Пустых Лонк он всю свою деятельность воспринимал как временную. И что хуже всего, свою веру и убеждения он тоже считал временными, вроде пальто, которое в любую минуту можно снять и повесить на вешалку. При этом у него было неясное, но с каждым днем все более отчетливое впечатление, что пальто это повесит не он сам, а старуха-история.

Страшная старуха. И никакие размышления в духе Гамлета ничем тут не могли помочь, ибо и они повисали в той же пустоте, что и вся его деятельность.

Он видел, как катафалк приблизился, миновал его и поехал дальше. Видел лошаденку, гроб, возницу, маленького и сгорбленного.

«Только не надо грустить! Никакой грусти! — говорил он себе. — Тысячи, десятки, сотни тысяч таких ребят гибнут ежедневно. Этот один не имеет никакого значения. Невзрачный черный катафалк — великолепный экипаж и эти похороны — великолепные похороны. Другие просто втоптаны в песок, сожжены, брошены у дороги или в лесу. А этот едет, словно какой-нибудь король, на настоящее «довоенное» кладбище».

Он смотрел на маленькую фигурку тетки, которая почти бежала за черными дрогами, и даже улыбнулся.

«Только не поддаваться философии страдания с ее трагической символикой, — думал он. — В том, что происходит, нет никакого смысла. Ведь в сущности все эти вещи не имеют ничего общего с тем трагическим значением, которое мы им придаем. Лошадь — это лошадь, гроб — ящик, сколоченный из сосновых досок, тетка — оборотистая бабенка, которая ухитрилась вырваться даже из рук гестапо. Не надо все это превращать в символ, этак далеко не уедешь».

Глядя, как катафалк проезжает Маршалковскую и направляется к Брацкой, Спыхала вдруг ощутил безмерную тоску по обыденности. Ему захотелось жить без пафоса, без ореола страдальца, без таких понятий, как героизм и самопожертвование, которые в действительности выглядят совсем иначе. Ведь не было ни геройства, ни самопожертвования в том, что Лилек, как кошка, прыгал с крыши на крышу и его подстрелили, как кошку, когда он высунулся из-за трубы.

На углу Нового Свята стояла Геленка. Она не была знакома с Лилеком, но, узнав обо всем от Анджея, нашла похороны с провожающими на каждом углу великолепной идеей и настояла на том, чтобы и ей разрешили отдать последний долг покойному. Собственно, для Геленки все это было скорее прогулкой. Она одна из всех пришедших на похороны «гостей» заметила, что день по-весеннему великолепен и по бледно-голубому небу плывут мелкие рваные облачка. Здесь, на углу Нового Свята, ощущалось дуновение ветерка с Вислы, ласковое, легкое, даже какое-то игривое, что сейчас казалось чем-то прямо-таки неприличным.

Геленка, запрокинув голову, смотрела на облака и пролетавших в вышине птиц. Ласточки, забыв о бурях войны, вернулись и уже проносились под облаками и стремительном танце. Геленку эта картина привела в восхищение. Прохожие, заметив, что она уставилась на небо, с беспокойством следили за ее устремленным вверх взглядом и думали: уж не кружат ли там самолеты? Безразлично какие, все равно ничего хорошего это не сулит. Одни, задрав голову, просто убеждались, что небосвод по-весеннему безмятежен, другие, не узрев ничего примечательного, снова обращали свои взгляды на Геленку и пожимали плечами: что она там увидела?

Геленка в конце концов спохватилась, что привлекает всеобщее внимание, а это уж было совсем ни к чему. И она стала смотреть в сторону Иерусалимских Аллей, пока не увидела приближающийся катафалк.

Геленка знала, что всего несколько дней назад Лилек ночевал у Анджея, знала, что это был молодой человек, товарищ Янека Вевюрского, друга Януша. Она никогда не видела этого парня и представляла себе его очень красивым. Лилек посмеялся бы от души, если бы узнал, каким рисовала его в своем воображении сестра Анджея. Черный Лилек был невысок, худощав, с большими темными глазами; собственно, только эти глаза и украшали его узкое лицо. Говорил он немного и невнятно, особенно в минуты волнения. А Геленка думала: «Жаль красивого парня».

Но тут же она вспомнила Бронека. Бронек был действительно красив, лицо арабского типа, и кожа на его длинной (Геленка шутила — «лошадиной») шее была смугло-золотистого оттенка. Она помнила и чем пахла эта шея: какой-то смесью аромата «портняжной» и амбры. И больше этого уже никогда не будет? Геленка глянула в пролет моста Понятовского и снова увидела голубое небо над Вислой и даль, подернутую синевой. И, забыв о Лилеке, вспомнила вдруг костел в Рабке такого же сине-фиолетового цвета. Костел в Рабке, где они были с Бронеком, а потом горы, туристскую базу на Гонсеницовой и Кшижне. Оторвав взгляд от этой дали за мостом, которая напомнила давно минувшее, она взглянула на медленно проплывавший катафалк, и эти черные дроги показались ей лишними, ненужными и неправдоподобными.

Вспомнился рюкзак Бронека, веревки, спальный мешок, который он нес, все его доспехи — от ботинок до берета, и она подумала, что именно такое снаряжение им всем и носить бы сейчас, а не пистолеты, высокие сапоги и гранаты кустарного производства.

И снова с чувством стыда и неловкости она посмотрела на катафалк, который подпрыгивал на трамвайных рельсах. «К чему все это?» — спросила себя Геленка.

Но тут же устыдилась своих мыслей.

«А он-то, бедняга, в чем виноват? — подумала она. — Ведь он не имел никакого понятия о жизни, был молод. Может, даже еще не знал женщины. И не хотелось ему вот так падать с крыши. Был ли он еще жив, когда падал? Чувствовал ли еще что-нибудь? Очень ли жалко расставаться с жизнью?»

«Анджей говорил, что он был очень наивен и во многое верил. Счастливый!» — вздохнула она.

У моста Понятовского, который повис над широко разлившейся в эту пору рекой, стоял Губерт Губе. Он пренебрегал тем, что каждому бросались в глаза его высокий рост, всклокоченные локоны — эдакая диковина — и манера держаться так, словно он готовится к прыжку. И лишь благодаря необыкновенному везению — так могло везти только Губерту — к нему до сих пор почти не привязывались жандармы.

— Будь я немцем, — часто повторял Анджей, — я, ни слова не говоря, арестовал бы тебя за одну твою подозрительную рожу.

Губерта забавляла вся эта, как он выражался, «комедия» с провожающими, расставленными вдоль пути следования катафалка. Он считал, что это еще один «втык» немчуре. Об убитом он не думал — слишком мало знал его: Лилек всего несколько дней был связным между Губертом и Спыхалой. Эти похороны представлялись ему еще одним приключением, а Губерт рьяно коллекционировал подобные — и более опасные — приключения.