Эмма назвала какую-то собачью еду, рекламу которой видела по телевизору, — там показывали собак, евших из разных мисок с одинаковым удовольствием.

— Да, должно быть, это оно и есть, — сказал Том с видимым облегчением.

— Вашей сестре ведь раньше приходилось жить с ней, не так ли?

— Да, она знает ее недостатки. Хетер ведь библиотекарь, — добавил он, как будто эта профессия ее недостатки как-то объясняла.

— Вы хотите сказать, что она привыкла принимать решения и действовать соответственно…

— Вы это о собачьем питании? — удивился Том, и оба расхохотались.

Нервозность и скверное расположение духа, одолевавшие ее весь вечер, с самой встречи с Грэмом и их прогулки в рощу Сенгебрил, начали понемногу проходить.

— Вам не кажется, что роща Сенгебрил, — сказала Эмма, — это идеальная декорация для прощания с летом?

Том был склонен пуститься в исторический экскурс, подробно и даже с соответствующими цитатами из Вуда рассказать о далеком прошлом этого места, в то время как Эмму больше занимала история упадка и разрушения птицефабрики, принадлежавшей сыну миссис Дайер. Но не слишком оригинальные сетования Эммы на то, что лето кончается, напомнили Тому, что вскоре ему предстояла поездка в Лондон, где он собирался погостить несколько дней в доме у брата доктора Геллибранда, священника, о чем он и начал рассказывать Эмме.

— Часть времени я посвящу Британскому музею.

— Да?

Эмма не спросила, чем он будет заниматься в Британском музее. Возможно, просто посидеть в читальном зале для него и то явится приятным разнообразием.

— Вы могли бы остановиться в каком-нибудь отеле неподалеку оттуда, но я подозреваю, что даже и в том районе отели сейчас крайне разорительны.

— Вы правы. Откровенно говоря, остановиться у ее деверя мне предложила сама Кристабел Геллибранд, когда я ездил в Лондон несколько лет назад.

— Удивительно! Никогда бы не подумала…

— Конечно, не подумали бы, — улыбнулся Том. — Ведь для нее Лондон ограничивался Онслоу-сквером и универмагом «Харродс», хотя теперь «Харродс» уже и не вызывает у нее прежнего энтузиазма. И чтобы представить себе, что кто-то захочет остановиться в другом районе Лондона, от нее потребовалась изрядная доля воображения. А этот отец Геллибранд — добрейшей души человек.

Если голосу ректора и не хватало воодушевления, то лишь потому, что он припоминал некоторое неудобство своего будущего пристанища, а также опасался необходимости, находясь там, принимать участие в праздничных службах. Однако, сверившись с календарем, он пришел к выводу, что последнее маловероятно, так как в выбранную им неделю никаких особенных праздников не предвиделось — лишь обычные душные воскресные службы в зеленом облачении, как все эти месяцы после троицы, а никаких святых на эти дни не выпадает.

Для Адама Принса последние дни лета оказались огорчительными, и даже обескураживающе огорчительными. Во-первых, посещение придорожного кафе, где он в окружении посетителей более молодых, но куда менее взыскательных, чем он, продегустировал по долгу службы «ранний ужин с чаем», резко ему не понравившийся. Во-вторых, безличный антураж мотеля «Почтовая станция», где аппетит его был должным образом удовлетворен, но обнаружился леденящий дефицит человеческого общения. Никакой тебе милейшей пожилой дамы с вязанием в гостиной (во время своих разъездов Адам нередко наслаждался послеобеденными беседами с подобными дамами), никакого тебе сердечного «Buon giorno, signore»[20] от улыбчивого официанта с подносом на плече — приветствие, ностальгически оглашающее римский pensione[21] где-нибудь неподалеку от лестницы на площади Испании в часы, когда приносят завтрак. Завтрак Адама, «континентальный завтрак» в пластиковой упаковке, появлялся возле его дверей неукоснительно точно, таинственно и безлично, словно разносимый роботом, как это и вправду могло быть. Последнее небезынтересно для отчета, который ему предстоит написать по возвращении домой.

Но самое огорчительное — это его тоска по человеческому общению. Неужели это значит, что он стареет?

Дни стали короче, но зато георгины, густо разросшиеся вокруг мавзолея, в закатных лучах представляли замечательную картину.

— Замечательная картина эти георгины вокруг мавзолея, — сказала Магдален своему зятю за завтраком, — такие удивительные краски!

— Вы были утром на кладбище, мама? — спросил Мартин.

Вопросом своим он вовсе не хотел сказать, что посещение кладбища считает занятием нездоровым или в какой-то мере нежелательным. Он выработал своеобразное разумное отношение к смерти, которое по мере сил старался привить как своим пациентам, так и любым собеседникам в летах. Сохранять хладнокровие, находясь в непосредственной близости от могильных камней, похвально, пройти через кладбище — так же вполне допустимо, нередко этим мы сокращаем путь, направляясь, к примеру, в пивную, но следует ли поощрять постоянные прогулки по кладбищу, блуждание по кладбищу, разглядывание памятников, словом, то, к чему, как видно, пристрастилась его теща?

— Да, была на кладбище, ректор просил нас изучить могилы, то есть посмотреть, из какого камня сделаны памятники, прочесть и расшифровать, где сможем, надписи. Конечно, не везде это возможно: на старых плитах надписи стерлись, а в других случаях памятники так осели, что разобрать ничего нельзя. Чтобы рассмотреть хоть что-то, приходится ползать на четвереньках, — Магдален хихикнула. — Наверно, если со стороны кто увидит, удивится…

— Ректор? Ректор просил пожилых людей ползать по сырой земле ради своей прихоти? — негодующе воскликнул Мартин.

— Но это не прихоть! Описание кладбищ необходимо для истории графства, а ведь известно, как увлекается ректор историей.

— По-моему, это крайне неловко… — проворчал Мартин. — Мог бы выбрать кого-нибудь помоложе или же заняться этим сам.

— Тех, кто помоложе, найти не так легко, а мне интересно узнавать, кто где лежит и у кого какое надгробье. Знаете, там оказались захоронения родственников мисс Ли! Хорошо ли прошел утренний прием, мой милый?

— Наверно, слово «хорошо» тут не совсем уместно. Прием был трудный, как всегда.

— Не даем разрастаться кладбищу? — прощебетала Магдален. — Хотя в новой части еще полно места. Но вы бы видели эти георгины возле мавзолея — просто прелесть!

Мартин встал из-за стола. Разговоры с тещей, притом что на нее они оказывали несомненное психотерапевтическое действие, для него нередко бывали пустой тратой времени.

— Прогулка в лесу или в поле была бы вам куда полезнее, чем это — ползанье в могильной сырости, — предостерегающе заключил он, — что бы там ни утверждал ректор.

— Наверно, нам стоило бы пригласить его как-нибудь к ужину, — сказала Магдален. — С отъездом сестры он, кажется, скучает.

— Ну, это решите вы с Эвис, — сказал Мартин. Не его дело все эти светские условности и мелкие хозяйственные заботы, вроде того, чем заполнен погреб или холодильник, что выставить на стол ректору и прочее в том же духе. Но сблизиться с ректором, чтобы потом прощупать почву, выведать, каковы его ближайшие планы и не собирается ли он подыскать себе дом поменьше, а если да, то не пахнет ли тут продажей ректорского дома, не лишено заманчивости.

«Доктор Мартин Шрабсоул, бывший ректорский дом» — весьма недурно для многообещающего молодого врача заиметь такой адрес.

Когда он объяснил это Эвис, она, разумеется, согласилась с ним, и вскоре они уже обсуждали меню.

— Ты помнишь его послание в приходском журнале? — спросила Эвис. — Он мечтает разделить с кем-нибудь «скромную трапезу в семейном кругу», так что роскоши он не ждет. Хотя, поскольку это зависит от миссис Дайер, роскошью, как я думаю, в его жизни и не пахнет, так что потрудиться нам, может, и стоит.

Конечно, и у Эвис тоже промелькнула мысль, что хорошо подкормить Тома и привести его в благодушное расположение духа на случай, если встанет вопрос о продаже дома — идея стоящая. Но принадлежит ли Том к категории людей, путь к сердцу которых лежит через желудок? Не Адам Принс же он, в конце концов! Да и волен ли он самолично решать судьбу ректорского дома, даже если и соберется переехать в дом поменьше? Может быть, подобные вопросы находятся в компетенции церковных властей или какого-нибудь епископа?