— Боже милостивый, — воскликнул Грэм, — да это же и есть птичник, по всей видимости, пустующий, без птицы, но ведь запах так легко не выветривается.

— Конечно. Я припомнила, как Дафна Дэгнелл рассказывала мне, что у сына миссис Дайер была где-то здесь птицефабрика. Так это, верно, она и есть.

— Он прогорел?

— По-моему, да — прогорел, как водится, и занялся скупкой подержанных вещей, а сейчас у него лавка, которую сам он называет «антикварной». — Ей вспомнилась карточка «Одежда усопших принимается в чистом виде», но вслух она ничего не сказала. Слова эти вполне сочетались с их прогулкой, выражая, как это ни прискорбно, суть их отношений, теперь с концом лета также подходивших к естественному концу.

— Цыплята… ведь правда, они как-то ассоциируются с неудачей, несчастьем? — лениво, словно только для поддержания разговора, заметил Грэм. — Я имею в виду литературу — все эти истории о птичьих фермах и фермерах конца первой мировой войны.

— Но это не просто птичья ферма. В птицефабрике есть что-то противоестественное… эта скученность птиц… — пояснила она, сама удивляясь тому, какую чушь несет.

— Разумеется, это совсем другое дело, чем выращивание птиц в естественных условиях.

Интересно, помнит ли он историю с яйцами и как он заявился в церковь в день праздника цветов. Но запах заставил их поспешно ретироваться, и тема цыплят и яиц более не возникала.

— Я, конечно, подумываю об отъезде, — сказал он. — Теперь ведь моя книга практически закончена.

— Значит, твое пребывание здесь оказалось плодотворным, — сказала она, раздумывая о том, что подразумевал он под словом «практически».

— О да, результатами я, можно сказать, доволен.

— И излингтонский дом ждет твоего прибытия, — сказала она.

— Надеюсь, что да. В противном случае мне придется задержаться.

Они сделали круг и теперь направлялись к сторожке. Грэм пригласил Эмму зайти к нему пропустить стаканчик. Он решил вечерок отдохнуть.

«Может быть, хочет переспать со мной», — подумала Эмма, но когда вместе с бутылкой шотландского виски он поставил на стол четыре стакана, она поняла, что, похоже, ошиблась в своих предположениях. Она выразила свое недоумение относительно числа стаканов.

— Да, я ожидаю чету Бэрраклоу. Знаешь, они ведь вернулись.

— А они были в… — начала она, но в этот момент прибыли Бэрраклоу, переполненные впечатлениями от Афганистана и всевозможными планами на будущее в связи с этой поездкой. Борода у Робби разрослась и удлинилась, но длинная замызганная ситцевая юбка Тэмсин и ее мелкозавитые волосы оставались прежними. Они принялись говорить о своих ученых делах, так как Робби осенью заступал на новую должность, в связи с чем подверглись обсуждению или осуждению — как кто того заслуживал — кое-какие личности на факультете, где ему эту должность предложили. А Эмма пожалела, что осталась: лучше было бы спокойно удалиться, посмотреть телевизор, заняться чем-нибудь полезным по дому или, может, даже засесть за собственный свой научный труд. Скольких женщин, должно быть, терзали подобные угрызения, сколько женщин, как и она, были поставлены перед подобным выбором и, как и она, поступили опрометчиво. Потому что тоскливая процедура приготовления желе из куманики показалась ей вдруг куда занимательнее этой пустой ученой болтовни, и она даже заподозрила, не специально ли Грэм все подстроил — пригласил Робби и Тэмсин, так как не хотел остаться с ней наедине.

— А как подвигается ваша собственная работа? — вежливо осведомился Робби у Эммы.

— Судя по всему, направление ее меняется, — сказала Эмма, имея в виду не только свой социологический труд, но и желе из куманики. — Обнаружились некоторые новые аспекты, вполне достойные внимания. — Ответив подобным образом, она, несомненно, не погрешила против истины.

— Я и сама не раз подумывала о таком исследовании на материале поселка, — чистосердечно призналась Тэмсин, — но ведь область эта настолько хорошо разработана, что вряд ли возможно сказать тут нечто новое.

— Эмма новое найдет, — сказал Грэм, как Эмме показалось, тоном собственника, — а если не найдет, так выдумает.

— Но выдумывать мы не должны, — сказал Робби. — Мы же, в конце концов, не сочинители, — и высокомерно улыбнулся себе в бороду.

Внезапно Эмма почувствовала невыносимое раздражение и собралась уходить.

— Так рано? — удивился Грэм. — Но может быть, ты хоть выпьешь на дорожку?

Когда же Эмма отказалась, Грэм тоже поднялся с явным намерением проводить ее через лес. Такая внешняя благовоспитанность, не позволявшая ему отпустить даму одну по темной лесной дороге, раздражила ее еще больше. Однако она понимала, что, поступи он иначе, и раздражение ее было бы куда сильнее. Такого равноправия женщины еще не достигли.

— Не беспокойся, пожалуйста, — сказала она, — я прекрасно доберусь. Да и вечер вовсе не темный.

— Может быть, но при чем тут это, — смущенно запротестовал Грэм.

— А если кто-нибудь выскочит из кустов? — заметил Робби с благодушием человека, чье дело сторона.

— Пожалуйста, не волнуйся, — повторила Эмма. — Я дойду прекрасно.

Они с Грэмом уже удалялись от переднего крыльца, но Эмма все еще спорила. Темноты, как и следовало ожидать, никакой не было, потому что стояло полнолуние. При других обстоятельствах в такой вечер можно было бы чудесно прогуляться, хотя, конечно, как это понимала Эмма, Грэму нельзя было оставить гостей.

Но вдруг из полумрака вынырнула какая-то фигура и медленно стала приближаться к ним. Эмма узнала Тома.

— Да это ректор, — сказал Грэм. — Вы ко мне путь держите?

Вид у Тома был несколько ошарашенный. Судя по всему, заходить он не собирался, но вопрос Грэма застал его врасплох, и он почувствовал какую-то смутную вину.

— Так ведь время, по-моему, не очень подходящее, — слабо возразил он. — Я просто вышел на вечернюю прогулку.

Эмма, оценив юмор ситуации, чуть было не спросила его, не на поиски ли средневекового поселения он отправился.

— Я иду домой, — сказала она, — не будете ли вы так любезны проводить меня? Только до опушки, разумеется.

— С удовольствием, — сказал Том.

— Если вы хотите проводить мисс Ховик, — вежливо предупредил Грэм, — то вам придется повернуть обратно.

— Вы действительно собирались домой? — спросил Том, когда они остались одни.

— Мне надоели эти Бэрраклоу. И надо заняться желе из куманики.

Том выразил вежливый интерес и надежду на то, что некоторая толика желе будет пожертвована ею для благотворительного базара. То, что баночку этого желе она собиралась подарить ему, Эмма утаила: желе может еще и не выйти и ни к чему его обнадеживать.

— Вы часто гуляете здесь в лесу? — спросил Том.

— Гуляю иногда… как мисс Верикер.

Том рассмеялся:

— О, мисс Верикер… Мисс Ли готова рассказывать о ней бесконечно!

— Вы не заглянете ко мне на минутку? — спросила Эмма возле своей двери.

Том колебался, но не потому, что время было позднее или же он боялся слухов, — единственное, чего он боялся, это плохо заваренного кофе или, еще того хуже, чая, который ему могла предложить Эмма.

— У меня найдется что выпить, — сказала она, думая, не следовало ли ей вместо этого предложить чаю или кофе. Но она достала бутылку вермута, и они сели за маленький столик, водрузив бутылку между собой. Эмме было грустно: не так представляла она себе завершение этого вечера. Сок из ягод все еще стекал, поэтому делать ей было нечего, кроме как присоединиться к ректору, распивая с ним вермут и занимая его разговором о всякой всячине. Она намеревалась расспросить его о Вуде, о его пребывании в усадьбе в тысяча шестьсот каком-то там году, но кончила тем, что, ступив на проторенную дорожку, завела разговор о Дафне и о том, нравится ли ей в Бирмингеме.

На лицо ректора набежала тень — вечно его спрашивают об одном и том же!

— Ее подруга Хетер, пожалуй, чересчур любит командовать и в отношении собачьего питания, и всего прочего. Дафна писала мне, как они повздорили из-за того, обязательно ли кормить собаку мясом и мясными консервами или же сгодится что-то там такое, лишь запахом и видом напоминающее мясо… — он нахмурился и добавил: — Не знаю, что бы это могло быть, — как будто ему крайне важно было знать, что это на самом деле.