Иоанн открыл глаза. Зоя стояла над ним, скрестив на груди руки, властная, не знающая жалости.

- Ты хотел моей смерти, Славин, ты ненавидишь меня, потому что божественный любит меня. - Нога, обутая в сандалии, расшитые жемчугом, наступила ему на грудь.

Иоанн промолчал. Что мог ответить он, поверженный, обречённый на смерть.

- Раб, покушающийся на дочь царей, недостоин на милость. Умри, Славин. - Она переставила ногу на горло, надавила. У Иоанна перехватило дыхание, потемнело в глазах. Жизнь уходила от паракимомена.

На закате солнца у ворот императорского дворца крепкие загорелые рабы осторожно опустили богатые носилки. Откинув полог, из них вышел препозит Михаил.

За первыми носилками остановились другие, не менее роскошные. Не успели ещё рабы поставить их на землю, как маленький толстый логофет дрома выкатился колобком и устремился к препозиту. Обменявшись приветствиями сдобренными кроткими улыбками, препозит и логофет направились к воротам, ведущим в Дворцовый парк Стража из крепкотелых скандинавских варягов раздалась, и они ступили на усыпанную песком и ракушечником главную аллею.

Тихо и безлюдно в тенистом дворцовом парке. Замело всё даже лист не колеблется. Усыпанная песком и ракушечником дорожка привела препозита и логофета дрома к просторному пруду, обсаженному кустарниками и деревьями. У берега на низком креслице из бамбука сидел базилевс. Слуга подал ему плетёную корзину с кормом для рыб. Василий взял горсть хлебных крошек, бросил в воду. Вода чистая, и ему видно, как рыбки сверкая серебряной чешуёй, набрасываются стаями на хлеб Препозит и логофет замерли, почтительно опустив го ловы Император долго не замечал их. Наконец когда в корзине не осталось корма и слуги удалились, базилевс повернулся к ним, произнёс:

- Пса, оскалившегося на хозяина, убивают.

Оба и препозит, и логофет, поняли, император имел в виду паракимомена Иоанна. Головы придворных опустились ещё ниже.

- Катапан Клавдий опасается таматархского архонта В том есть истина. Архонт Мстислав искусный стратег, о том поведала нам битва с хазарами. Но кто сказал катапану Клавдию, что нет у таматархского князя противоборствующей силы? Разве отказала ему память и он не может вспомнить, что мощь Византии не только в оружии? Пусть Клавдий осветит дорогими подарками дорогу к сердцу касожского архонта Редеди.

Базилевс поднялся, оттолкнул ногой креслице.

- Истинны слова твои, несравненный!

- Непостижима мудрость твоя, божественный. - В один голос принялись воздавать хвалу препозит и логофет.

- Спешите уведомить катапана Клавдия, пусть плывёт в землю к касогам, - прервал их Василий и повернулся к придворным вельможам спиной.

Пятясь, препозит Михаил и логофет дрома удалились.

Леса Оковские водой неиссякаемы. Поят они не одно море. Ту реку, что бежит к морю Варяжскому, Западной Двиной прозвали, ту же, что вольно покатила свои воды в море Хвалисское, русичи назвали Волгою, а хазары по- своему - Итилем, а реку, что многими перекатами и порогами устремилась к Русскому морю, издревле на Руси Днепром именуют, греки же Борисфеном кличут. Левые рукава его подходят к Итилю и Дону.

Неведомо, кто первым проложил путь из варяг в греки: воинственные норманны из далёкой Скандинавии, прослышавшие о несметных богатствах Царьграда, или дружины храбрых русичей, а может, торговые люди Великого Новгорода?

Так ли это, кто знает. Но пролёг тот путь через мать городов русских, стольный Киев… Идут торговые караваны в Византию или обратно, в северные страны, Киева не миновать.

Труден и опасен путь из варяг в греки: то море взыграет, то пороги на Днепре преодолеть надобно, а то и печенеги подстерегут.

Со времён Владимира начала Русь от степняков крепостями отгораживаться, а на днепровских перекатах сторожу выставлять, да разве всегда остережёшься…

От низовий Днепра до кочевья хана Боняка не близок путь. Не зная роздыха, день и ночь скачет степью печенежин. Рядом, на поводу, бежит запасной конь. На коротких привалах печенежин не разводит костра, перекинет седло с крупа на круп и дальше гонит.

Начало июня, но у печенега поверх кольчуги халат, а на голове ушастый малахай. И малахай, и рваный халат покрыты коркой грязи, припудрены толстым слоем серой пыли.

Зоркие глаза печенега на ходу ощупывают степь. Рука в любую минуту готова сорвать притороченный у седла лук. Но в степи безлюдно и спокойно. По ещё не успевшему поседеть ковылю кровяными пятнами расцвёл мак, распустился душистый клевер, а цепкий горошек опутал степь сетью батогов. В сочных травах, поднявшихся после тёплых майских дождей, жадно кричат, перекликаются перепела.

Четвёртый восход солнца встречает печенег в седле. Придержав коня, он приподнялся на стременах, скинул малахай, прислушался. Чуткое ухо уловило донёсшиеся издалека лай пса, запахло кизячным дымом. Там, неподалёку, было кочевье. Нахлобучив малахай, печенег пустил коня вскачь.

Юрта хана Боняка из белого войлока. Из такого войлока шатры его жён. Поодаль становище хана Булана. Ханские юрты опоясывают кольцом кибитки нукеров, а за ними, по степи, разбросались вежи орды.

На обильных пастбищах выгуливают отощавшие за зиму табуны, бродят отары овец, ревут и мычат многочисленные стада…

Едва порозовело небо, нукер пригнал из табуна кобылицу, привязал к коновязи. Заслышав её ржание, из юрты показался хан Боняк. Присев на корточки, он принялся наблюдать, как нукер доил лошадь. Тонкие струнки молока со звоном били по стенкам бронзового казана. Вот нукер кончил доить, поднялся и, держа казан на вытянутых руках, подошёл к хану. Молоко тёплое и сладкое. Боняк выпил небольшими глотками, прищёлкнул языком. Нукер удалился. Хан обвёл глазами кочевье. На окраине степи выглянуло солнце, заиграло на росистой траве. Кочевье ожило, зашумело. Боняк встал, потянулся. Вдалеке, заметил, печенег скачет. Догадался, издали едет, раз одвуконь. А печенег уже рядом, увидел хана, с седла упал, заговорил быстро:

- Ладьи урусов на Кий-город путь держат!

От радостной вести вздрогнул Боняк, но виду не подал, спросил невозмутимо:

- Сколько людей насчитал ты и далеко ли они были от перекатов?

- Три ладьи, хан. Когда выплыли они из моря, я помчался к тебе с вестью.

- Ступай, пусть отдохнут твои кони. Завтра ты укажешь путь к тем ладьям хану Булану.

Подгоняемые попутным ветром остроносые однодревки гуськом тянутся вверх по Днепру. Нашитые дощатые борта высоко вздымаются над водой. Один к одному сидят на скамьях воины, наряженные князем Мстиславом для охраны гостевого каравана. По двадцать гридней на ладью выделил князь. Старшим над ними Мстислав поставил Василька.

Однодревки тесные. Люди торговые тмутороканские загрузились товарами русскими и иноземными вдосталь. Савва стоит, прислонившись к борту, смотрит, как пузырятся паруса плывущей впереди ладьи, а думы о предстоящем торге: удачен ли будет? Впервой отправился он в Киев.

Меж скамьями на разостланном корзно лежит десятник Путята. Плох старик. Когда в Тмуторокани на ладью грузился, сам ещё ходил, а нынче совсем не поднимается, глаза закрыты, дыхание тяжёлое.

Василько склонился над ним, мокрой тряпицей обтирает ему лицо и скорбно припоминает, как много лет назад ехал с Мстиславом и дедом Путятой из Киева в край тмутороканский. Виделась Васильку знойная степь, всадники и Путята, скачущий с ними стремя в стремя. Не гадал тогда Василько, что доведётся ему сопровождать старика и в обратный путь…

За спиной Василька гридин вполголоса рассказывал:

- Случилось мне этой дорогой как-то греческих гостей провожать. Зовут они Днепр по-своему, Борисфеном, и всё-то им было дивно у нас…