За государев кафтан вцепилась, откуда и речь обрела, а раньше, бывало, в иной день и слова не вымолвит.

А Василий Яропкину слушать не желает, хмурится. Дмитрий отвернулся, жаль боярыню, унижение терпит. Вырвался Василий, отошёл.

Яропкина бранью разразилась, вслед государю кулаком грозит.

Василий покрутил головой:

- Вишь, каким голосом взвыла, старая волчица. Поглядим, како запрыгаешь у Федьки в пыточной, поглядим…

Дмитрий будто не расслышал.

- Онемел ты, брате, - сказал Василий, - вижу, не по нутру тебе моё обхождение. Ты, верно, мыслил, я ослушников по голове гладить учну?

- Тебе видней, ты государь, - поспешил сказать Дмитрий.

- Это верно. Власть свою я един держу, как и отец наш. Супротивников караю. А вдругорядь за всё, где князем ли, боярином по их неразумению что-либо натворилось, спрос строгий учиню. Мыслишь ли, на что намёк?

Дмитрий кивнул. Василий, не довольствуясь этим, сказал.

- За подобное казанскому, где полки наши срам приняли по княжьей и боярской дури, казнить велю.

И круто повернул от Дмитрия, оставив его одного.

Со времени Ягайла Великое княжество Литовское связано с польским королевством унией[157]. На засилье польских панов литовцы ответили восстанием. Его возглавил князь Витовт. Литовцы заставили Ягайла считаться со своей самостоятельностью.

В битве при Грюнвальде[158] русские и литовско-польские полки разгромили немцев-рыцарей, намерившихся огнём и мечом поработить славян.

Выросло и усилилось Великое княжество Литовское. На юге оно подступало к Чёрному морю; на севере - почти до Балтийского; на востоке выдалось за Торопец, Вязьму и Мценск, Минск и Киев, Оршу и Смоленск, искони русские города и земли, захватили литовские князья.

Государь Иван Васильевич, не пустив орду Ахмата на Русь, ходил в лето 1494-е на Литву и хотя городов тех не воротил, но многие деревни и сёла всё же отобрал.

Король Польский и великий князь Литовский Александр не признал того. После смерти государя Ивана Васильевича он звал ливонского магистра Плетенберга к совместному походу на Русь, но магистр не решился.

Ко всему, в ту пору в Литву вторглись крымцы[159].

Во главе литовских полков, давших отпор орде хана Менгли-Гирея, встал маршалок Михайло Глинский.

Был князь Михайло богат и могуч. Корнями род его уходил к тем литовским князьям, какие перемешали свою кровь с татарской. Несколько языков знал маршалок и во многих государствах побывал. Богат князь Михайло без счёта. Любимец короля и великого князя Александра, Глинский считался в Литве некоронованным королём…

Ещё вёрст за сто от Вильно Курбский пересел из колымаги в открытый возок. Весна брала своё. Открывшаяся от снега земля паровала пряно. Стаи воронья бродили по пахоте, рылись в бороздах. Поодаль, у леса и реки, стоял мрачный замок. Высокие крепостные стены и круглые башни, глубокий ров вокруг с единственным мостком, а за замком село. Избы, крытые соломой, рубленый овин на пригорке.

Нелюдимо и мрачно смотрит замок на мир своими узкими прорезями окон-бойниц. Построенный в начале XIV века, он защищал своих господ от внешних врагов и грозил непокорным холопам.

Возок замедлил ход и, скрипя колёсами, остановился. Курбский очнулся, посмотрел вопросительно на ездового.

От головы поезда навстречу шёл спешенный шляхтич. У него одутловатое лицо и пушистые, опущенные книзу усы, тёмный кунтуш на плечах. Курбский издалека узнал дворецкого князя Глинского, удивился. Дворецкий приблизился, поклонился с достоинством:

- Ясновельможного пана князь Михайло просит в гости.

- Разве пан твой дома? - поднял брови Курбский.

- Как не дома? Дома. И пани Гелена дома.

- Вот как! - ещё больше удивился князь Семён, зная, что Глинский редко наезжал в этот замок не то что вдвоём с племянницей, но и один. - Сворачивай, - велел он ездовым.

- Так где твой пан? Когда ты приведёшь меня к нему? - ворчал Курбский, не поспевая за дворецким.

Дворецкий отмалчивался, шёл быстро.

В переходах замка сыро и темно. Сквозняк тянул холодной струёй. Когда князь отставал, дворецкий ждал его и снова уходил вперёд. Наконец они добрались до ярко освещённой восковыми свечами гостиной. Каменные стены увешаны оружием, щитами, кольчужными рубахами. По углам немецкая броня. Будто стоят вдоль стен, застыли навечно рыцари.

Курбский беглым взглядом окинул гостиную, перевёл глаза на противоположную дверь. Мягко ступая по ковру, навстречу к нему гордо нёс свою ещё не тронутую сединой голову Михайло Глинский. Ещё не доходя до князя, маршалок заговорил:

- Уведомили меня мои люди, князь Семён, что ты едешь, и захотел я встречи с тобой. Знаю, видел ты государя Василия Ивановича. Может, доверишь мне, о чём он сказывал? Не поминал ли меня?

Курбский смотрел в его голубые глаза под тёмными бровями, красивое, смуглое лицо и не знал, что ответить. Молчание затягивалось. Наконец князь Семён решился:

- Смерть великого князя и короля придали государю заботы. Москве не безразлично, кто сядет на литовском великом княжении.

- Позволь, князь Семён, - перебил Глинский, - разве тебе не ведомо, что покойный король Александр завещал великое княжение брату Сигизмунду?

- Вот как? - подался Курбский - На Москве того не знают, и я, князь Михайло, от тебя впервой слышу. А как паны литовские, принимают ли Сигизмунда?

- Он уже в Вильно, - ответил Глинский. - Паны же кто как. Я великого князя и короля нового встречал и в верности своей его заверил.

Курбский усмехнулся. Маршалок уловил это, сказал недовольно:

- Понапрасну смеёшься, князь Семён. Не забывай, Глинский силён, и король рад меня унизить, согнуть. Того и дожидается. Так ответь, зачем мне самому голову на плаху нести? - Пожевав краешек уса, сказал задумчиво: - Чую, веры мне от Сигизмунда нет. Недругов моих он привечает, будто мне в насмешку. Намедни брата моего Ивана Львовича обидел кровно, с воеводства Киевского снял и на воеводство Новогрудинское посадил. Да будто в насмешку в грамоте той Сигизмунд писал, что переменою чести Ивана не уменьшил и титул за ним сохраняет прежний и место в раде подле старосты жмудского…

- Может, ты и прав, князь Михайло, - согласился Курбский. - Судить чужое ох как трудно. А что пан Радзивилл, доволен ли нынешним королём?

Глинский посмотрел пренебрежительно:

- Пан Николай Сигизмунду славословит. Да и епископ, князь Войтех, с первого дня руку короля держит. Ну, довольно жалоб, князь Семён, - перевёл разговор Глинский. - Я тебя словесами потчую, а кормить запамятовал. Эгей, Владек! - позвал он дворецкого. - Веди пана Семёна в его горенку да с дороги помоги умыться. А как управится, немедля в трапезную, я ждать его буду.

Сейм шумит, волнуется. Сейм спорит до хрипоты. Вельможные паны один другому кукиши тычут, словами разными обзывают. Кто из панов к Яну Заберезскому льнёт, кто за Михайлой Глинским тянет. Друг на друга петухами наскакивают, не уступают. Те, что за Глинского, - по одну сторону залы, друзья Заберезского - по другую.