- Эй, Кузьма!

Оглянулся. На ступеньках воевода Добрыня усы вытирает рукавом кафтана, на снег щурится.

- Сбегай, позови тысяцкого к князю. Да спешно. И сам с ним ворочайся.

Припустил Кузьма, полами тулупа снег метёт. Вот и подворье тысяцкого. Мужик дрова рубит, лихо топором вымахивает. Увидел Кузьму, указал на баньку:

- Там Гюрята.

Кузьма с разгона открыл дверку, пар наружу клубами вырвался, чуть с ног не свалил. А откуда-то из-за угла сердитый голос:

- Чего дверь распахнул, дубина, баню холодишь?

Всмотрелся Кузьма, тысяцкий нагишом на скамье сидит, ноги в кадку с горячей водой сунул, а пятерней волосатую грудь почёсывает.

- Чего заявился?

- К князю зовут.

- Добро, приду, дай попарюсь. - И принялся стегать тело берёзовым веником.

Выскочил Кузьма, отдышался. Увидел Прова на голубятне. Тот подпёр плечом стену, глазеет, как стая зерно клюёт. Пров Кузьму тоже заметил, поманил:

- Давай сюда!

На голубятне запах помета и воркование. Из-за пазухи Пров достал голубя, показал:

- Вертун, хошь вспугну?

- А ну!

Подкинув голубя, Пров вспугивает всю стаю, свистит, заложив пальцы в рот, потом хватает длинный шест с тряпицей на конце, машет. Голуби, хлопая крыльями, носятся высоко в небе, кувыркаются, камнем падают к земле и снова взмывают ввысь, выделывая в морозном воздухе замысловатые кренделя.

- Здорово! - восторгается Кузьма.

- Это ещё что, погоди!

Вышел, уже одетый в шубу и тёплую шапку, тысяцкий Гюрята, сказал укоризненно:

- Иного дела ты, Пров, не сыщешь, как птиц гонять.

И направился к воротам, важно выставляя впереди себя отделанный серебром и чернью посох. Кузьма пошагал следом…

Поздним вечером при мерцании жирового светильника Кузьма записал:

«Сегодня был у князя Ярослава монах именем Илларион с вестью, что король Болеслав с рыцарством в Ляхию убрался. А после ухода монаха князь держал совет с воеводами и тысяцким, и порешили с первым теплом выступить из Новгорода. «Изгоним Святополка из Киева», - сказали князь Ярослав и воеводы».

Гюрята возвратился вскорости. В хоромах лицом к лицу столкнулся с Провом, промолвил:

- Поди за мной.

В горнице прислонил к стене посох, шубу и шапку повесил на вбитый в стену колок, сказал:

- Хочу говорить с тобой, сын. Какое же это лето те исполнилось? - Спросил и посмотрел на Прова из-под нависших бровей. Тот переминался с ноги на ногу, слушая отца. - Коли не ошибаюсь, семнадцатое. Так ли? Лета немалые, а чему в жизни обучился? Вон Кузька, вишь, как горазд, а ведь мене твоего в два раза обучался?

Помолчав, прошёлся взад-вперёд по горнице, потом снова остановился, заговорил:

- По твоей силе быть бы тебе, Пров, оратаем, да не смерд ты родом, а боярский сын, и негоже боярскому сыну за соху держаться. В купцы хитростью не вышел, в ушкуйники - душа добрая… Обида есть, что по делам твоим не выкрикнут тебя новогородцы моим преемником. Слаб умом ты. Скорблю… Видно, быть те, Пров, гриднем в большом боярском полку, и о том князя Ярослава просить буду. Желаешь ли того?

Пров помялся, пожал плечами. Гюрята нахмурился:

- Иного дела не вижу, к чему тя приставить, а посему, есть ли желание, нет, как велю, так тому и быть. А теперь уйди, отдохнуть хочу.

И в мыслях не держал Илларион, что за Любечем его подкараулят горясерские челядинцы. По велению боярина схватили они пресвитера, привезли в Киев, кинули в клеть.

В ту же ночь явился к Иллариону Горясер, уселся на лавку, стал выспрашивать, зачем ходил в Новгород. У пресвитера ответ один: к архиепископу Феопемту послан архиереем Анастасом.

Не верит боярин, снова тот же вопрос задаёт.

Наутро пришёл князь Святополк, бледный, глаза злобным огнём горят. Подскочил к прижавшемуся к стене Иллариону, обрызгал слюной.

- Ты, поп, был моим духовником, теперь же врёшь, изворачиваешься.

Задохнулся, дёрнул ворот рубахи. Хватил открытым ртом воздуха, снова закричал пронзительно:

- Всё одно заставлю сказать правду!

И принялись с Горясером да двумя подручными гриднями пытать пресвитера с пристрастием, глаза выкалывать. Не выдержал Илларион боли, взвыл и признался, что по указу Анастаса ходил к князю Ярославу.

Выбежал Святополк из клети и, как был раздетый, без шубы и шапки, помчался по талому снегу на архиерейское подворье. Встречный монах-чернец шарахнулся от князя, перекрестился.

Анастас собирался в церковь, когда в палаты ворвался Святополк. Руки и рубаха в крови, лик безумный. Архиерей отшатнулся к ложу, оцепенел от страха. А Святополк подступил к нему, страшный, и шепчет:

- Так ты Иллариона к Ярославу посылал, с недругом моим сносишься?

- Кто сказал тебе о том? - выставил Анастас пятерню, будто прикрываясь. - Зачем поверил словам облыжным?

- Не-ет, - помахал пальцем Святополк и засмеялся. - Сам Илларион в том сознался. Видишь руки? На них пресвитера кровь. Теперь он ослеп, как крот, и валяется в клети…

- Врёт, врёт, Иллариошка, пёс шелудивый, - гневно постучал посохом Анастас. - Самолично ходил он к Ярославу, и за то буди ему анафема! Вырви его собачий язык!

Но Святополк не слышал, упал, забился в приступе, изо рта слюна пеной. Анастас дверь открыл, позвал монаха. Тот принёс корчагу с настоем шиповника, уложил князя в постель и, расцепив зубы, влил в рот.

Присев на край ложа, Анастас положил горячую ладонь на лоб Святополку, заговорил тихо:

- Как мог ты, сын, поверить такому? Не я ли был твоей защитой пред князем Владимиром, не моя ль молитва за тебя неслась к Господу?

Голос у архиерея вкрадчивый, так и лезет в душу. Притих Святополк, а Анастас не умолкает:

- Силён искуситель, и явился он к тебе в образе Иллариона. Не давай ему веры, ибо сети его паучьи расставлены на человека слабого. Ты же есть князь! Внемли слову пастырскому и чти сан духовный.

И поднялся, надел клобук.

- Пойдём, сын, помолимся Господу.

Святополк поднялся, покачиваясь, пошёл следом.

Под санным полозом тает рыхлый снег, чавкают копыта коней, отбрасывая воду и мокрые снежные комья. По сторонам тёмные леса сменяются полями, холмами, оврагами. Осевший снег вот-вот растает и оголит землю.

За возком скачет полусотня шляхтичей, верных рыцарей княгини Марыси. Отдёрнув шторку, она смотрит из-под полуприкрытых ресниц, и лицо её печально…

Знакомая дорога. Ведёт она из Польши на Русь и из Руси в Польшу. Шестой раз едет Марыся, и не в последний ли? Провожая жену, Святополк говорил: «Ярослав грозит мне. Пусть король придёт на помощь».

Но Марыся знала, отец не поведёт больше воинство на Русь. Он взял себе, что хотел - и Червень и Перемышль, и даже молодую жену.

Когда он покидал Киев, то сказал Марысе: «Я прогнал Ярослава, пусть Святополк отныне сам думает о себе».

Сколько лет мечтала Марыся быть великой княгиней. Это внушали ей отец и покойный епископ Рейнберн. Но когда всё сбылось, поняла: не сидеть Святополку на киевском столе. Не взял он ни храбростью, как тмутороканский князь Мстислав, ни умом и пристрастием к книжным премудростям, как Ярослав. Отроду злобен Святополк и труслив.

Епископ Рейнберн учил Марысю, что трусость и злоба способны породить коварство, оно поможет Святополку овладеть Киевом. Марыся - дочь своего отца, коварного Болеслава, хорошо запомнила эти слова. Она внушала Святополку, что ему быть единоличным князем во всей Киевской Руси, и радовалась, когда по Святополкову указу извели братьев. Но почему он не послал убийц к Ярославу? И Марыся не мыслила, что Ярослав, сидя князем в богатом Новгороде, станет оспаривать киевский стол…

Она задёрнула шторку, откинулась на подушки и в который раз говорит сама себе, что не вернётся к мужу, если тот не осилит и не убьёт Ярослава. Ибо, пока жив новгородский князь, не будет покоя Святополку.