Однажды, Давид сам тому свидетель, толпа в бесчисленном множестве, вооружённая дубинами и камня ми, вывалила с ипподрома и, подстрекаемая зачинщиками, принялась крушить дома именитых, жечь их подворья. В ту ночь ненасытный огонь слизал не один квартал царственного города. А наутро на непокорных базилевс бросил воинов. Мечами и копьями они усмиряли плебеев, а в церквах священники призывали к тишине и Миру.

Пристроившись особняком у боковой колонны, Мстиславовы послы отстояли вечерню. До самого купола возносилось умиротворяющее пение хора, гремел бас дьякона, пахло ладаном. Зазвонили колокола, возвещая конец службы. Толпа закружила Давида, вынесла из духоты на воздух. Он огляделся, разыскивая глазами своих. Увидел их сходивших по широким ступенькам паперти: киевляне Любомир с Вышатой да Славин, купец тмутороканский, - а ныне они послы князя Мстислава.

Пробираясь в толпе, они вышли на главную улицу Константинополя, именуемую Мессой. Посвежело. С моря дул ветер. Давид запахнул плащ. По каменной мостовой шаркали подошвы, топали копыта, гремели колеса. Верхом на муле, в окружении бежавших следом слуг проехал патриций. Расталкивая прохожих, пробежали рабы-носильщики, удерживая на своих плечах крытый паланкин. Протрусил навьюченный огромными глиняными амфорами осел. Перебраниваясь, пробрела компания пьяных бездельников. Мальчишки протащили на верёвке юродивого.

За городом, в предместье, улицы узкие, по холмам петляют, переваливают. Грузный Вышата, тяжело отдуваясь, промолвил:

- Что в Киеве, на Подоле.

- В Киеве, верно, первый снег выпал, - сказал Любомир.

- Оно, поди, и в Тмуторокани мороз прохватывает, - вздохнул Славин. - Доколь жить здесь будем, пора бы домой воротиться.

- А что скажешь князю Мстиславу? - спросил его Давид.

- Да и до весны теперь как плыть станешь? Море-то неспокойное. Будем ждать тепла. А к тому времени и базилевс воротится.

- Греки-то кормят нас, - усмехнулся Вышата, - по правде, не обильно.

Славин рассмеялся. - Они о те, Вышата, пекутся, чтоб похудел, а то, вишь, еле ноги переставляешь. От обжорства и лопнуть можешь. Вышата обиделся, но смолчал. Из распахнутых настежь дверей приземистой харчевни раздавались весёлые голоса бражников, смех греховных девиц, разило кислым вином и горелым луком. - Беспутство, что геенна, - поднял палец Давид. - Содом, - поддакнул Вышата. У ворот подворья святого Мамонта солдаты префекта при свете факела подбрасывали кости, ругались за каждый проигранный фолл[88]. Увидев русов, ненадолго отложили кости, мельком оглядели гостей. Налегке идут. Если б несли эти купцы при себе какой товар, тогда иное дело. Глядишь, недозволенное оказаться может, а это солдатская пожива. А когда в город русы направляются, поглядеть непременно, чтоб оружья при них не оказалось. На этот счёт префект дал строгий приказ. Русы скрылись, и солдаты снова принялись за кости.

Зима в Константинополе не то что на Руси, По утрам лёгкий мороз затянет ледяной коркой лужи, но едва взойдёт солнце, они оттаивают. Далеко в синее небо вытянулись зелёные стрелы кипарисов, недвижно стоят разлапистые ели и, не замечая холодов, красуются, не сбросив листву, дуб и лавровишня. Петруне дивно такое. И что это, зима не зима, так себе: без снега, без метели, без салазок. По вечерам, греясь у жаровни с тлеющими деревянными углями, Петруня рассказывал Анастасу, какие трескучие морозы у них в Киеве, с вьюгами и снежными заносами. Анастас слушал и улыбался. К утру, когда перегорал огонь в жаровне, в мастерской становилось зябко. Петруню бил озноб. Он вскакивал, прыгал попеременно то на одной ноге, то на другой, пока не согревался, и, подхватив амфору, торопился к водопроводу. Пока туда бежал, под ногами ледок похрустывал, оттуда по лужам шлёпал. Анастас тем часом варил хлёбово - пустую полбу. Только и того, что горячо. Поест Петруня и не сыт. Редко в какие дни полба была С мелкими кусочками мяса.

Не раз припоминал Петруня, какие каши доводилось едать дома да какие высокие и душистые, с румяной корочкой хлебы пекла стряпуха…

Однажды, взобравшись на леса, Петруня приглядывался к работе каменных дел мастеров. Особенно понравился ему высокий плечистый мастер с клеймом на лбу. Он клал камень к камню быстро и ровно. Петруня остановился рядом.

- Вижу в тебе русича, отрок, - не прекращая работы, по-русски сказал мастер. - Я тоже русич. Зовут меня Малк.

Петруня растерялся. Разве мог он подумать, что этот paб из Руси попал в неволю? - мастер заговорил снова.

И Петруня, изредка поглядывая на стоявшего поодаль надсмотрщика, рассказал Малку о своих мытарствах.

- Много лет я здесь, отрок, - поведал ему Малк. - Состарился, но Русь не забыл. Вишь отметину на челе то знак за побег. Нынче, чую, не убежать мне. День и ночь за мной вот он доглядает. - Малк указал глазами на надсмотрщика. - А тебя я заприметил с того самого дня как зодчий сюда привёл. И вот что я тебе скажу. Бежать надо, отрок, пока нет за тобой надзора и покуда ошейник не надели. Как бежать, то сам подумай. Теперь поспешай отсюда, вишь, грек идёт.

От Милия и до священного дворца подернутую инеем дорогу посыпали цветами. Гирлянды роз свисали на стенах домов, обвивали портики и колонны. Мягкие восточные ковры устилали мостовую. Шумные плебеи теснились по ту и другую сторону улицы Мессы. Нетерпеливых сдерживали солдаты императорской гвардии. В низко надвинутых шлемах, лёгких кольчугах, они выстроились на расстоянии локтя друг от друга, зорко следя, чтобы никто из крикливых оборванцев, высыпавших поглазеть па благочестивого базилевса, не заступил ему дорогу.

Розы и другие цветы искусные садовники выращивали зимой в императорских оранжереях.

Давид протиснулся вперёд, всмотрелся туда, где мраморной аркой начиналась улица. Никого не видно. За спиной простуженно закашлял Любомир-киевлянин.

- Теперь скоро и в путь, - сказал Славин.

- Весной поплывём. Зимой море неспокойно.

- Едет! Едет! - закричали со всех сторон.

Толпа задвигалась, притиснулась к дороге, прижала Давида и его товарищей. Базилевса увидели, когда он поравнялся с ними. Два молодых воина вели под уздцы вороного коня, крытого шитой золотом попоной. На отделанном драгоценными камнями седле восседал базилевс Василий. На нём соболья шуба, покрытая багряным китайским шёлком, и соболиная шапка. Тонконогий конь прядёт ушами, пугливо косит по сторонам.

- Божественный!

- Несравненный! - раздавалось вокруг.

Император не смотрел на народ. Давид успел разглядеть суровый взгляд базилевса и сдвинутые на переносице брови. О чём он думал в эту минуту? Может, торжественные встречи, к которым так привык Василий Второй, время от времени возвращали его к смутным годам первого десятилетия? Тогда непрочно сидел он на императорском троне. Варда Фока, племянник покойного императора Никифора, поднялся против Василия. Аристократия Анатолии провозгласила его базилевсом. Не успел Василий подавить мятежников, как вспыхнуло другое восстание патрициев. Его возглавил стратиг Варда Склир. Вся Азия поддержала Склира. Эмиры Майферката и Амиды посылали ему на помощь свои отряды. На сторону Варды переходили полководцы Армении. На несколько лет потерял покой базилевс Василий…

Но потом настал час, когда побеждённый Варда Склир пришёл с повинной, и торжествующий император, глядя на изнурённого и постаревшего мятежного вассала, не удержался, воскликнул: «Вот тот, кого я так страшился, кто всех нас повергал в трепет. Он идёт ко мне с мольбой на устах, его ведут за руку».

Базилевс улыбнулся краем рта, но Давид этого уже не видел. На расстоянии от императора конюхи вели попарно коней базилевса. Лучшие скакуны, покрытые парчовыми чепраками, пугливо косили глазами, норовисто вскидывали головы. Следом, по четыре в ряд, ехали этериоты - конная гвардия, лучшие из лучших, кому доверено охранять священное дыхание базилевса, шли широким шагом пешие армянские воины, а позади, едва успели скатать ковры, теснимые конниками, брели скованные цепями пленные болгарские князья и воеводы. Те, кто не смирил своей гордыни перед могуществом Византии. Теперь их вели в рабство.