Заметив Прова, кивнул:

- А ты что ж, тоже к ватаге пристать желаешь?

Догадался Пров, артель ушкуйников сбилась, а детина за атамана у них.

- Коли желание такое есть, приходи, как заутреню зазвонят, на пристань, там наши ушкуи стоят. Возьмём и тебя с собой. Пойдём к лопарям счастья искать.

У Прова ответ готов, сам о том мечтал. Куда как надоело Феодосиево наставление слушать.

Пока домой добежал, всё думал: «То-то озлится монах. И отец не похвалит. Ну да он и знать не будет, а хватится попусту вслед».

Сборы недолгие: уложил Пров в суму пару рубах и порты запасные, шапку с тулупом: «Кто знает, может, к зиме не добуду», и, натянув вытяжные сапоги из лошадиной кожи, не дожидаясь, пока зазвонят к заутрене, покинул дом.

Ещё не рассвело, небо звёздное. Подошёл тайком к воротам, прислушался. Воротний мужик спит с подхрапом. Осторожно, чтоб не проснулся, миновал его, заспешил к пристани…

Утром собралась семья за столом, нет Прова. Послал Гюрята за ним девку. Та воротилась вскорости, развела руками.

Тысяцкий сказал спокойно: «Спозаранку, не поевши, в школу умчался. То и хорошо, а что на пустой желудок, так больше в голову влезет».

Затревожились о Прове лишь к вечеру. Глянули, одежонки нет. Тут кто-то припомнил, что видел, как утром ушкуйники уплывали. Кинулись на пристань к сторожке. Те поддакнули, что ушла утром ватага, а был ли с ней Пров, сказать не могли.

Опечалился Гюрята, один сын и тот не как у людей. Хотел послать вдогон, потом раздумал. Не сегодня, так через лето уйдёт. Пусть что станется. Жив будет, воротится, глядишь, ума-разума наберётся…

На второй день проведали о том школяры. Заскучал Кузьма, жалко друга. Припомнил, как на торжище грозил Пров уйти с ушкуйниками. Тогда Кузьма не принял всерьёз его слов, а он, оказывается, не шутил.

Феодосий разгневался такому непослушанию, занятия начал с длинной проповеди о блудном сыне. В том несчастном отроке школяры без труда узнали Прова.

Кузьма впервой на княжьем дворе. Идёт несмело, удивляется, сколько тут понастроено клетей, житниц, конюшен. Из поварни, что из кузни, чад и дым валом валит. Дворня многочисленная, то и знай снуёт. На задворках гридни коней выгуливают, покрикивают. Парень плотный, что гриб боровик, волос огнём полыхает, перестрел Кузьму, спросил задиристо:

- Ты чего заявился? - и руки в бока упёр.

Кузьма растерялся, только и сказал:

- Князь звал.

Проходивший гридин заступился:

- Чего, словно кочет, наскакиваешь? - И хлопнул парня по шее.

Кузьма пошел вслед за гриднем. Тот указал ему на дверь:

- Там князь.

Ярослав стоял за столиком, сделанным в форме налоя[69], читал толстую, в кожаном переплёте книгу. Услышав шаги, поднял голову. Кузьма оробел. Но князь смотрел на него добро, даже чуточку насмешливо.

- Это ты, отрок, коий грамоту превзошёл? - сказал Ярослав. - Ну, ну, поглядим. Подойди ко мне.

Из-за княжеского плеча Кузьма взглянул на страницу. Написано по-гречески, прочитал вслух, по складам.

- А-лек-сан-дрия.

- Верно, - Ярослав поднял палец - Книга сия о воинских деяниях царя Македонского, коий разгромил персов и нашёл путь к индусам. Многие века назад создал царство, простирающееся от реки Дуная до вод Инда… Книгу эту привезли мне из страны греков. Не одно лето переписывал её трудолюбивый монах, старался, выводил буквицы. Тебя же, Кузьма, беру я к себе, дабы вёл ты летописание дней наших. Жить отныне будешь здесь, при княжьем дворе. Тиун отведёт те каморку. Он же даст чернили папирус да что потребно из одежды. Кормиться станешь вместе с отроками из дружины. А понадобишься, призову тебя.

Корчма на бойком месте у шляха, что ведёт в Краков. Никто не знает, кем и когда построена, поговаривают, будто она здесь с самого сотворения мира, как и её стареющий, хозяин, рыжий, костлявый Янек, с бритым подбородком и пейсиками до самых скул, в грязной, никогда не сменяемой поддёвке.

Едет ли кто в город, возвращается, не минет корчмы, заглянет на шум голосов, запах жареного мяса. А в ненастье или в ночь пану и кметю найдут при корчме ночлег и корм коню.

Крытая тёсом корчма вросла в землю. От солнца и дождя, мороза и ветра тёс потрескался, местами покрылся, зелёным мохом. На краю крыши длинноногий аист свил гнездо, привык, не боится людей.

На восход солнца, влево от корчмы, течёт Висла, направо - заросшая кустарником равнина, унылая ранней весной, в дождливую пору.

В один из дней, когда небо, сплошь затянутое тучами, щедро поливало землю и вода мутными потоками растекалась по равнине и шляху, к корчме подходил одинокий монах. Не только сутана, но и сапоги его давно уже промокли насквозь, и теперь он брёл, не выбирая дороги. Поравнявшись с корчмой, монах остановился, будто решая, продолжать путь или завернуть, и, наконец надумав, шагнул внутрь.

Остановившись на пороге, монах откинул капюшон, присмотрелся. В корчме безлюдно, лишь в углу за длинным дубовым столом сидели два кметя. Видно, их тоже загнала сюда непогода. У топившейся по-чёрному печи колдовал над огнём хозяин. Увидев вошедшего, он заспешил к нему, приговаривая:

- О, святой отец, прошу, прошу. - Схватив монаха за широкий рукав, он не умолкал: - И что за скверная погода, святой отец!

Умостившись у огня, монах стащил сапоги, поставил рядом с собой, потом сказал:

- Неси, Янек, корчагу пива и холодный поросячий бок.

Хозяин положил на стол кусок мяса и ржаную лепёшку, метнулся во двор а вскоре воротился с корчагой пива.

Монах ел жадно, как едят изголодавшиеся люди; Бросив в рот последний кусок, он осушил корчагу, с наслаждением вытянул ноги и, прислонившись к стене спиной, захрапел. Спал недолго. Ругань и возня разбудили его. Открыв глаза, увидел четырёх дюжих шляхтичей, взашей толкавших тех двух кметей, что пережидали дождь. Кмети упирались, но шляхтичи пинками выгнали их под дождь.

Рыжий Янек, заметив, что монах проснулся, успел шепнуть:

- То королевские рыцари, скоро сам круль[70] заявится.

- Эгей, - позвал Янека усатый шляхтич, - зажаривай каплунов[71] да живо кати бочку бражки!

Хозяин заметался по корчме, и не успел монах натянуть сапоги и зашнуровать их, как жирные каплуны, нанизанные на вертел, уже лежали над угольями, а рыжий Янек тем часом с грохотом вкатил замшелый бочонок с вином. Усатый шляхтич высадил поленом днище, зачерпнул корчагой, выпил, крякнул:

- Добре! - И тыльной стороной ладони вытер усы.

Издалека донеслись голоса. Зачавкали по грязи конские копыта, зазвенели стремена. Кто-то громко и отрывисто заговорил, а вслед за этим в корчму со смехом и гомоном ввалилась толпа шляхтичей. Монах без труда узнал в толстом пане, одетом в кожаный плащ, короля. Болеслав вразвалку подошёл к огню, скинул плащ на лавку, поманил хозяина:

- Але не рад?

Янек изогнулся в поклоне:

- Как не рад! Коли б не так, жарил бы я каплунов. Ай-яй, как мог мой круль помыслить такое?

Пока король переговаривался с хозяином, монах приподнял край сутаны, извлёк помятый пергаментный лист. Выступив из тёмного угла, он с поклоном произнёс.

- Туровский боярин Путша письмо шлёт.

Болеслав вырвал лист, поднёс к огню.

«Королю Ляхии и моему господину! Боярин Путша челом бьёт и спешит уведомить тя, что княгиня Марыся, а с ней князь Святополк князем киевским увезены и в темнице содержатся. А тебе надлежало бы, того коварного Владимира наказав, спасти князя туровского с женой его, а твоей дочерью… Мы же, в чём какая у тебя нужда выйдет; помощь по возможности окажем…» Отбросив лист, Болеслав со стуком опустил тяжёлый кулак на стол, загрохотал: Пся крев! Дьяволы! Голос его загремел по корчме: - Казимир! Стоявший у двери воевода повернулся. - Созывай воинство, порушим червенские города! Забыв о монахе и еде, Болеслав вскочил. - Але не знает князь Владимир моё рыцарство? О, Езус Мария! Точите же ваши сабли. Казимир, ты поведёшь славное ляшское воинство на Русь! И, грузно переваливаясь, заспешил к выходу. Остальные повалили за ним. Усатый шляхтич воротился, оттолкнул хозяина корчмы от печи и, подхватив петухов вместе с вертелами, бегом пустился догонять своих. - Ай-яй; - всплеснул руками рыжий Янек. - И что за скверный рыцарь у такого почтенного круля? Всё-то ему надо! Ая-яй, какие каплуны были… - Он закрыл глаза и причмокнул. Монах засмеялся. Янек приоткрыл один глаз, глянул с прищуром. - У ксёндза есть такие жирные каплуны и он надумал подарить их мне? - И обиженно отвернулся. Но монах оставил его слова без ответа. Стащив сапога и откинув капюшон, он снова улёгся тут же, у огня…