- Твоя воля, князь.

- Ин быть по тому.

Мощённые дубовыми плахами улицы зимнего Новгорода завалены снежными сугробами. Сухой снег шапками лежит на крепостных стенах, маковках церквей и шатровых звонницах, укутал зелёные разлапистые ели, рваными клочьями повис на голых ветках.

Вышел князь Ярослав из хором, любуется. Над избами и теремами сизый дым столбами. В ближнем переулке мальчишки озоруют. Стукнут по стволу дерева и мигом ныряют под снежный дождь. А оттуда выскакивают все в белой пороше.

У ворот воеводы Добрыни мужик деревянной лопатой дорожку прочищает. Кидает легко, играючи. Где-то далеко, за заборами, бабы бранятся.

Ярославу весело. По душе ему этот большой шумный город. Раньше здесь княжил брат Вышеслав, а он, Ярослав, сидел в тихом Ростове. Когда Вышеслав умер, отец отдал новгородский стол Ярославу.

Расстегнув бобровую шубу и сдвинув на затылок опушённую мехом парчовую шапочку, он, слегка припадая на одну ногу, направился к Волхову. Через реку мост хоть из дерева, но велик, о семнадцати устоях. Дойдя до середины, князь остановился. Река блестит льдом, застыла надолго.

С моста та и другая сторона города что на ладони. Налево Неревский и Людин концы, направо - Словенский и Плотницкий. Тут же высится кремль - детинец из камня. Встань на седло, руку протяни, верха не достанешь. В детинце хранилище городской казны - скотница, хоромы епископские, жилье верных ратников, что берегут новгородскую богатую казну. В том они клянутся вечу. Ночами ратники сторожат спящий город. В темноте на улицах и с крепостной стены, что опоясывает город, то и знай несётся бодрое:

- Славен Людин конец!

И не умолкают, перекликаются ратники:

- Славен конец! Неревский!.. Плотницкий!.. Словенский!

Дубовую крепостную стену местами сменил камень. Удобные для обзора и боя стрельницы глядят во все стороны, а угловые башни вместительны.

Совсем недавно напротив детинца, через реку, сложили Ярославу из камня терем. Княжье дворище примыкает к торговой площади. Рядом с ней гостевые дворы: Готский, Свейский, Варяжский и иные. За оградами скрываются тёплые жилые избы иноземных купцов, клети для товаров. Те клети сторожат лютые псы.

У юго-восточного прясла детинца взметнулась тринадцатиглавая София.

Глаза Ярослава перекочевали с куполов Софии[54] на избы ремесленников, скользят по боярским и купеческим хоромам. В Новгороде дома всё больше двухъярусные. На первом - клети для провизии, на втором - жилье.

По мосту то и дело снуёт люд, проезжают сани. Ладьи вытащены на берег, занесены снегом. По-над Волховом землянки-бани курятся по-чёрному. Вон из одной выскочил молодец в чём мать родила, покатался в снегу - и снова париться. Для новгородца такое не в диковинку. Отсюда здоровье и сила в человеке.

Громко переговариваясь, на мост вступили три нурманских гостя. Иноземцев издалека по обличию видно. Кафтаны до пят из дорогого фландрского сукна скрывают зашнурованные башмаки, на головах низкие круглые шапочки, пояса оттягивают короткие мечи.

Поравнявшись с князем, нурманы приветственно взмахнули руками, зашагали дальше.

Пробежал, ни на кого не глядя, поджарый, что борзой пёс, купец из готской земли. Ярослав спустился с моста, пересёк пристань, вышел на торговую площадь. Многолюдно. У выпряженных возов кони жуют сено, толпятся приехавшие целыми семьями смерды из ближних деревень. Мужики и бабы в тулупах, на ногах валяные катанки. На весь торг кричат голосистые калачники и сбитенщики, ряженые скоморохи на дудках песни играют, потешают честной люд. Тут же, в толчее, власяных дел мастер, разбитной малый, стриг парню голову. Надел ему на макушку глиняный горшок и ножницами в пол-локтя корнает в кружок.

Ярослав пробрался к ряду, где свевы вели торг железом, долго приглядывался к выставленной на полке броне. Тонкая сталь отливала на морозе холодной синевой. Князь залюбовался работой, не заметил стоявшего рядом Добрыни.

- Что, приглянулись?

Новгородский бронник услышал, сказал с обидой:

- У нас, князь, на Руси умельцы почище иноземцев. И оружие, что наши мастеровые куют, в чужих землях не залёживается. Эта же броня, гляжу я, кой день стоит.

- А что, - поддержал его Добрыня, - бронник верно говорит. У меня и меч и кольчуга новгородцем сделана, и я на него хулу не кладу.

Ярослав усмехнулся:

- Не в осужденье русским мастеровым похвалил я сию броню. И обиды не должно быть, коли мы в чём у иноземцев поучимся, а они у нас. То им и нам на пользу…

Обжили новгородцы волховские берега, крепко живут на огнищах. Жилье и клети, хлева и дворы крытые, добротные, леса не жалеют - вдосталь. С весны и до заморозков хватает дел у смерда. Зимой и то гулять некогда. Женщины чешут кудель. Из летней овечьей шерсти тянут на веретёнах нити для тёплой одежды, из худшей мужики бьют катанки.

С морозами болота вокруг Новгорода затягиваются ледяной корой. В зимнюю пору путь от ожог[55] к городу не вкруговую, а напрямик. Но болоту мало веры. У осоки, где снежные намёты, жди полыньи.

Ожога смерда Савватея в одну избу. Двор и хозяйственные постройки обнесены высоким тыном. За двором огороженная жердями вырубка. Семья у Савватея невелика. Мужиков - он да сын Кузька. Старший, Ивашка, не в отца-ратая. От весны до поздней осени водит ладью по Волхову.

Всё бы ничего, да издавна почуял Савватей, что и меньшой, Кузька, не тянется к земле, всё больше выводит палочкой какие-то значки, закорючки. Поначалу Савватей злился на сына, потом рукой махнул. Блаженный какой-то, что с ним поделаешь, хоть и ростом вымахал, под притолокой голову гнёт.

А худой, длинновязый Кузька и впрямь не в меру тихий, всё больше улыбается. Глянет на него Савватеи, плечами пожмёт: и в кого такой пошёл? Мать была крепкая, он, Савватей, здоровый, борода лопатой, и хоть годы ему немалые, но возьмёт бревно в обхват, вскинет на плечо играючи и не согнётся. Раньше Савватей думал: я умру, будет кому ожогу наследовать. Ин нет. Видно, не судьба смерду Савватею оставить после себя на земле пахаря.

Забрёл как-то в ожогу новгородский охотник обогреться и поведал, что по велению князя Ярослава на архиепископском подворье монах Феодосий зачал учить детей книжной премудрости.

С той поры пристал Кузька к отцу: «Пошли мя, тятя, на ученье божественных книг к учителю».

Савватей отмалчивался недолго. Сердце у него мягкое, доброе. Однажды за едой сказал:

- Собирайся, в Новгород поедем. Может, возьмёт тя, дурня, монах-книжник на учение.

За дубовым, вымытым до желтизны столом сидели вдвоём Савватей с Кузьмой, горячие щи хлебали из одной миски. Услышав отцовы слова, Кузька, скор на ногу, метнулся в сени, где стояли лыжи, а отец пошёл закладывать коня.

Выехали чуть свет. Кузьма на лыжах бежал впереди, а Савватей, полулежа на санях, за ним. На занесённом снегом болоте торчали заиндевелые кусты осоки, темнел дальний лес. За ним будет проезжая дорога. Глядя в спину сыну, Савватей вспомнил старшего, Ивашку. Отвык от дома. В эту зиму и домой не воротился. Слух был, в Ладоге остался. Тот город далеко, Савватей в нем никогда не был. Ивашка рассказывал, что тамошний народ не русами прозывают, а лопарями. И те лопари - люди к охоте ловкие, с русами живут в дружбе, а варягов » ушкуйников опасаются, грабить они горазды.

Приподнявшись на колени, Савватей крикнул сыну:

- Не притомился ли? А то садись в сани!

Повернулся Кузьма к отцу, на лице от мороза румянец, улыбнулся:

- Нет!

И снова побежал проворно.

Савватею тоже становится отчего-то радостно. Плохо, конечно, что не будет в его роду землепашцев, но, может, у Кузьки судьба не за сохой ходить?