— А мужчин много было у нее?

— Я за всю жизнь столько не наберу! Она на панели почти год пробыла, сифон подхватила, испугалась, прервалась на время.

— Сифон?

— Сифилис. Да не бойся, вылечила уже. А этот бред ее про то, чтобы в Израиль с тобой уехать, это не я придумала, это она придумала, она как тебя увидела, так мне сразу и сказала. Помнишь, побежала за мной? За этим и побежала: идея, говорит, он еврей, говорит, я его обработаю, чтобы он в Израиль со мной уехал!

— Глупость. Во-первых, я не собираюсь. Во-вторых, мне для этого самому нужно жениться на чистокровной еврейке, потому что у меня мать русская. А для выезда нужно, чтобы мать еврейка была.

Борис говорил это и посматривал на пальцы Нинки, обнимающие стакан с вином. И ему нестерпимо хотелось коснуться этих пальцев. Нинка что-то спросила, он не расслышал.

— Что?

— Я говорю, она нравится тебе?

— Вообще-то нравится.

— Тогда зачем ты спрашиваешь про нее? Когда любят, то любят со всем, что есть.

Борис, продолжая глядеть на ее пальцы, спросил:

— Она кричала, что ты убила кого-то. Что за чушь?

— Не чушь, — сказала Нинка. — Один козел мою сестру насиловал, а я застукала. И утюгом пригрохала его.

— Страшно было?

— Нет.

— А сейчас?

— Что — сейчас?

— Сейчас не вспоминаешь?

— С какой стати? Ты таракана раздавишь — и целый год не спишь, совесть мучит, да?

— Он человек был, не таракан.

— Ты бы его видел! Хуже таракана!

— Возможно…

Желание коснуться ее пальцев стало нестерпимым. И Борис отбросил околичности и сказал глубоким бархатным голосом, которым покорил немало женщин:

— Дай мне руку.

— Чего?

— Дай руку.

— Ради бога!

Нинка дала ему руку.

Вот оно что, подумала она. Похоже, не в том дело, что он Катьку выгнать хочет. Похоже, он меня хочет пригреть.

И, по странной логике ее ума, в ней возникла на него злоба и обида. Обида за Катьку: поманил, приручил и без всякой жалости выкидывает на улицу (о том, что она сама этому прямо посодействовала, Нинка как-то в этот момент забыла). Обида за себя, за свою всю жизнь, в которой она видела от мужчин только унижения и потребленческую страсть. Илья вроде приличен и нежен с ней, да и то, чувствуется, брезгует, не любит ее и никогда не полюбит. Все они козлы и подлецы. И этот тоже. Хитрый ход придумал, сволочь: жену ищу! Бесприютных девушек-то полно, он это знает, вот и изобрел крючок. Под этой маркой он себе хоть каждую неделю невест менять может. Кобель умственного труда.

И ей захотелось отомстить Борису за Катьку, за себя, за всех женщин, которые с ним были и будут.

И рука ее чуть дрогнула в руке Бориса, ладонь ее чуть сжала его ладонь — и медленно, словно сожалея, выскользнула.

— Ладно. Иди к Катьке. Она хоть и гадина, но ты-то на что? Ты взрослый, умный. Воспитай ее.

— Зачем?

— Тебе жена нужна или нет?

— Нужна. Но она не подходит.

— Привередливый какой! Молодая блондинка, красавица, кого ж тебе еще надобно, старче?

— Тебя, — сказал Борис.

— Взаправду?

— Взаправду.

— Рада бы, но занята я.

— Илья не в счет. Прости, но ты же должна понимать, что он…

— Я не про него. У меня мужчина есть.

— Тогда извини. Жаль. Страшно жаль.

И тут на Нинку нашло вдохновение.

— А мне не жаль? — спросила она дрогнувшим голосом и опустила глаза.

— В чем дело? — спросил Борис.

— Если бы ты знал…

— Что? Что?

— Без толку говорить. В этой ситуации ты ничего не можешь сделать.

— А вдруг? Ты расскажи.

И Нинка со слезами на глазах рассказала, что, приехав из Рудного невинной девушкой с целью поступить в институт, она попала в дурную компанию, в первый же вечер ее напоили вином со снотворным и изнасиловали. Началась кошмарная жизнь. А теперь ею владеет один очень серьезный бандит. Снял ей квартиру, дает деньги. Зато свободу отнял. Она его ненавидит и боится. Если попытается сбежать, найдет хоть на Чукотке, убьет. Такие у них правила. Пока ему самому не надоест, с ним не расплюешься! А ему, паразиту, никак не надоедает!

— Я его понимаю, — обронил Борис.

— И на том спасибо. Я тебе вот Катьку сватала, а сама вся извелась.

— Почему?

— Потому что я бы сама себя тебе сосватала.

— Это правда?

— Правдей не бывает.

После этого они долго молчали.

Борис был печально рад признанию Нинки. Печаль его происходила не от того, что она занята, а от причины совсем другой. Он думал, что всю свою здоровую молодость протратил на любовные игры, на большие и маленькие романы, а теперь, кажется, пришло то, что должно было быть лет двадцать назад — и какое было бы счастье вдруг оказаться ровесником этой девчушки, какая светлая любовь была бы!

И еще он вдруг вспомнил о Лизе, о том, как чувство к ней показалось ему любовью. И он подумал, что, наверное, душа его уже тогда готовилась к тому, что пришло теперь. Душа тренировалась любить.

А о каком-то там бандите он, как ни странно, почти не думал. Он не испугался. Говорят, боятся чего-то неизвестного, тайного, непонятного (что, может быть, как объясняют психологи, связано с генетической, древней боязнью темноты, ночных шорохов и теней, особенно это проявляется в детском возрасте). А бандит — это смешно и просто, хоть кровь льется реками.

— Я бы хотел видеться с тобой, — сказал он Нинке.

— А Катька?

— Считай, что ее нет. С сегодняшнего дня.

— Ясно. Теперь меня невестой хочешь сделать?

— Ничего я не хочу. То есть… Я же сказал: хочу с тобой видеться. Хотя бы.

— Не знаю… Ты только больше мне не звони никогда. У меня телефон с определителем номера. Вдруг он дома будет в это время… Я сама тебе позвоню.

— Когда?

— Когда сумею.

— Хорошо.

Катя встретила его с такой бурной радостью, с какой моряков встречают из дальнего плаванья верные жены. Его ждал неумело, но старательно приготовленный обед.

Борис подумал, что если он сядет сейчас за стол, то будет трудно, почти невозможно говорить с ней.

Поэтому он налил себе только кофе и стал пить, расхаживая по комнате.

Катя стояла у стены и следила за ним глазами.

Потом молча взяла сумку и стала собирать вещи.

Аккуратно все сложила, а то, что купил ей Борис, так же аккуратно отложила в сторону.

— Возьми, — сказал ей Борис.

— Мне чужого не надо.

— Это твое.

— Подаришь кому-нибудь еще.

— Я не собираюсь никому дарить. Возьми, или выкину.

Он сгреб вещи в кучу, вышел на лоджию, открыл окно.

— Ты меня знаешь, я выкину. А внизу народ ходит, сразу схватят.

Она его не знала, но подумала: черт его разберет, возьмет и выкинет. Жалко. С паршивой овцы хоть шерсти клок…

— Ладно, — сказала. — Это в счет оплаты за услуги! Будь здоров, не кашляй! Нинке привет передавай и скажи, чтобы на глаза мне не попадалась!

И с этими загадочными словами она ушла.

А Нинка через день собралась уж было позвонить Борису, но тут явился База. Явился с седоватым человеком в длинном черном пальто, с черной папкой в руках. И костюм, когда он снял пальто, у него оказался черный.

Нинка быстро организовала ужин.

База с черным человеком закрылись на кухне, о чем-то негромко говорили. Долго.

Потом База вышел и сказал:

— Ну, я поехал, Нинок.

И стал одеваться.

Нинка спросила его в прихожей шепотом:

— А куда я этого дену? Постель-то одна.

— Зато большая, — ответил База.

— Значит, так?

— Именно.

— Ты меня разлюбил, да? — всхлипнула Нинка.

— Тю, дура! — удивился База. — А я тебя любил, что ли? Какая тебе еще любовь приснилась?

— Раньше ты меня никому не отдавал.

— Раньше — это раньше. А теперь — это теперь! — с ленивой наставительностью сказал База.

— А потом вообще по кругу пустишь?

— Надо будет — пущу. За деньги, которые я тебе плачу, ты, считай, ничего не делаешь. Отрабатывать надо, Нинок.