— Евгень Палыча, пожалста!

Я оглянулась на дверь:

— Он вышел.

И заговорщицким тоном задала идиотский вопрос:

— Это вы?

— Кто?

— Дело в том, что Евгений Павлович просил вас дать мне телефон, по которому вы утром звонили.

Ладно, щас, — отозвалась дура, не сообразив, почему это Евгень Палыч какой-то женщине просил дать этот телефон, почему сам не дал? (А я тоже хороша! — не могла ничего умней придумать.)

Но веселая девушка уже назвала мне номер (достала, наверно, бумажку, где он записан).

— Спасибо, — сказала я.

Телефон был — Антона.

— Эй! Эй! — завопила вдруг девушка. — А вы кто?

— Конь в пальто, — сказала я и повесила трубку. Через несколько секунд телефон зазвонил опять, я ножницами перерезала провод (слегка ударило слабым телефонным током). Никто этого не заметил. Я ждала Фофана. Ждала у двери стеклянной выгородки, которую мне на днях соорудили: получилось что-то вроде кабинетика.

Он явился.

— Евгений Павлович, на минуточку! — приветливо позвала я его.

И пропустила его мимо себя в кабинет. К обычному запаху пота и перегара добавился отвратительный никотиновый дух.

Я закрыла дверь.

— Чего изволите? — лучезарно улыбнулся Фофан.

— Изволю тебе в морду дать.

И я дала — кулаком, изо всей силы. Он схватился за щеку:

— Так… И за что, интересно узнать?

— Не знаешь?

— Понятия не имею.

— Тогда еще.

И я еще раз его ударила в то же место (он по неосторожности руку уже убрал).

— Так знаешь или нет?

Я стояла перед дверью. Он понимал, что просто так я его не выпущу, готовая на все вплоть до безобразной взаимной драки. Он понимал, что это ему ни к чему. Будет скандал, я начну кричать и все выкричу, и коллектив его поступков правильно не оценит. Вернее, оценит именно как надо.

Но и прямо сознаться он не мог.

— Сволочь, — сказал Фофан. — Сука.

Этого было достаточно. Это было, в сущности, признание.

— Если ты еще посмеешь лезть в мою жизнь, я найду людей, и тебя кастрируют! Понял?

— Людей и я могу найти! — пробормотал он, подставляя рожу к зеркалу на стене, чтобы посмотреть, насколько заметны оставленные мною следы.

Я рассмеялась, отошла и пихнула его к двери, наподдав ему (не без отвращения) ногой под жирный зад, пожалев, что у меня туфли не на шпильках.

Я смеялась потому, что представить не могла, чтобы Фофан и впрямь кого-то мог найти: кто захочет иметь дело с обалдуем, продажность которого всем известна?

Возможно, это были самые счастливые и самые страшные вечера в моей жизни. Несколько вечеров подряд.

На работе мы с Антоном, словно нарочно (то есть и впрямь нарочно), сторонились друг друга, старались общаться только по необходимости. Потом он уходил, а чуть позже и я. Встречались на трамвайной остановке, но трамвая ждать терпения не было, хватали частника или такси.

У него сохранялся неуют снимаемого холостяцкого жилья, он не обзавелся даже телевизором, даже магнитофоном. Только пару десятков книг привез и сказал мне, что никогда не читал так много, как в эти вечера (после моего ухода).

И мы были счастливы.

И нам было тошно просто до физической почти тошноты (по крайней мере мне). И мы старались этого друг другу не показать, но, конечно, чувствовали.

Это был, как назвал один современный автор свою книгу, какой-то «бесконечный тупик». (Я даже взяла журнал с этим самым «тупиком», но прочла только первые страницы: не про меня и не для меня.)

Каждый вечер был пропитан ощущением безвыходности, конца.

Но приходил другой день, другой вечер, и все начиналось сначала.

Как-то я спросила его:

— Ты собираешься снять новую квартиру?

— Почему? Пока этой доволен.

— И надолго?

— Не знаю. Может, на год. А что?

— Тебе не хочется ничего тут сделать? Чтобы она выглядела хоть чуть-чуть твоей, а не гостиничным номером?

— А тебе?

Что ж, каков вопрос, таков ответ. Я назвала эту квартиру гостиницей, и я же сама к ней так и относилась. Это был недобрый знак.

Но мы не могли без этих встреч, и это было не то, повторяю, что с Ильей, не получение «дозы», а зависимость более сложная. Если свидания с Ильей кончались умиротворением, покоем, то свидания с Антоном все чаще — какими-то глупыми ссорами, взаимным недовольством, упреками (за которыми громоздился взаимный упрек самый странный и самый больной, не упрек, а крик: «Господи, зачем мы друг друга встретили?!»).

Не было выхода, хотя выход был: прекратить все это.

Но тут сказка кончилась — потому что все до этого происшедшее можно считать именно сказочкой, пусть даже и страшноватенькой.

Все, что было до этого, включая, блин, богатые мои любовные переживания, показалось мне такими пустяками, такой ерундой в тот день, вернее, в те сутки, когда сын Саша не ночевал дома (такого раньше не случалось без предупреждения, да и с предупреждениями всего раза два), а утром нам позвонили и сообщили, что он задержан за наркотики. Сказали, в каком райотделе милиции находится. Сказали, что, поскольку он несовершеннолетний, мне, как матери, необходимо срочно явиться (будто я собиралась отказываться!). Лишь положив трубку, я сообразила, что не разузнала подробностей. И, лихорадочно одеваясь, наскоро спрашивала Сергея:

— Что такое — за наркотики? За распространение? За употребление? Но ведь, кажется, за употребление не задерживают, не судят, не сажают в тюрьму?

Сергей пожимал плечами: он знал об этом еще меньше меня.

С сыном мне не дали увидеться, направили к старшему инспектору по делам несовершеннолетних. За дверью с соответствующей табличкой, в тесном кабинете за столами, прижатыми друг к другу, сидели две довольно молодые женщины. Они были тоже инспекторы, но не старшие, старший подойдет вот-вот.

Это «вот-вот» длилось два часа.

Я терпеливо ждала в коридоре.

Опять зашла в кабинет:

— Когда же он, извините, будет?

— А вы по какому, собственно, вопросу? — спросила полная жидковолосая брюнетка с рябым лицом.

— Сына у меня задержали.

Я назвала фамилию.

— Так вам ко мне! — недовольным голосом сказала брюнетка, будто я виновата в том, что она сама сразу не удосужилась меня спросить. И достала какую-то папочку.

Сесть не предложила. Я села сама на скрипящий стул возле ее стола.

Вид у меня был заискивающий, косметику я всю перед выходом из дому смыла, чтобы выглядеть как можно более непритязательно (но, конечно, прилично!).

— Вроде нормальная мамаша, — сказала инспекторша. — А сын…

— Что — сын?

— Вы не спешите. По порядку все. У вас семья полная?

— В каком смысле?

— Ну, отец в наличии?

— В наличии. Хороший отец. Не пьет. Собственно, отчим, но давно. Как отец. Не пьет и… Я, сами понимаете, тоже. Все-таки журналистка.

— Журналистка — это ничего не значит. И журналистки хлыщут, и фигуристки, — усмехалась инспекторша, переглядываясь с напарницей.

Мне казалось, что она нарочно оскорбляет меня, но я поклялась: терпеть. Молчать. Слушать.

— В общем, сына вашего задержали в группе, в притоне, доказано употребление наркотиков, а именно героина.

(Какие-то газетные статьи мелькали у меня в памяти, которые я читала и даже правила, поскольку и у нас в газете что-то было, но я не вникала: не моя тема! И ничего толком про это не могла вспомнить, кроме одного: героин — это серьезно. Это шприцы и иглы.)

— То есть он кололся?

— Нет, нюхал! — иронически высказалась инспекторша.

Ее напарница, пожалевшая меня или просто любящая точность, сказала:

— Бывает, и нюхают.

— А он кололся. Доказано! — стукнула ладонью по папке моя инспекторша.

— Уверяю вас, — сказала я, прикладывая руки к груди (не жест мольбы, нет, просто сердце страшно заколотилось), — уверяю вас, это наверняка случайно. Он никогда… Он прекрасно учится… У него прекрасные друзья… Это случайно.