Долго ли, коротко, уехала она наконец в большой областной город, поступила в техникум, ей дали место в общежитии. Самое ценное было в общежитии — душ. Катя там каждый день мылась и плескалась, над ней даже посмеиваться начали. Она не обращала внимания. Свой уголок в комнате она обустроила с наивозможной опрятностью: на постели всегда чистейшее покрывало, над постелью аккуратно вырезки из журналов прикноплены на голубенькие обои, которыми она оклеила свой угол, книги на полке всегда ровным рядком стоят, тетради на тумбочке аккуратной стопочкой, а сама постель отделена голубенькой, как и обои, ситцевой занавесочкой.

Как к девушке симпатичной, к ней, конечно, приставали. Но она, наслушавшись и начитавшись в массовых журналах о СПИДе, сифилисе и прочих ужасах, очень боялась близких контактов, хотя природа брала свое и требовательно терзала. Однажды один из сокурсников пришел будто бы просто на огонек с бутылкой вина. Катя вином раньше совсем не увлекалась, а тут выпила два раза по полстаканчика — и сама чуть не за руку утянула сокурсника за ширмочку. Так и повелось: в трезвом виде она скромница и труженица, а чуть выпьет, все тормоза у нее тут же слетают. А иногда и без выпивки, потому что таков уж оказался темперамент, поэтому жила она в вечном противоречии: будто две души в ней боролись. Или душа с телом, не нам судить, а Кате самой — не понять пока.

Как бы то ни было, учебу в техникуме она не осилила и вынуждена была пойти на работу туда, куда взяли: в круглосуточный ларек.

Вот такой она и была к моменту встречи с Борисом.

Он же видел в ней то, что заранее придумал: на удивление застенчивую провинциалку.

Правда, когда привел домой, Катя оттаяла.

Квартира Бориса ее в восторг привела. Она ходила и любовалась, не умея делать это молча, задавая вопросы и сама себе отвечая.

— Это телевизор, да? Телевизор. «Панасоник», да? «Панасоник»… А это шторы, да? Шторы… Шелковые, да? Шелковые… А это прямо деревянная кровать? Деревянная! Метра два в ширину? Не меньше!.. И покрывало тоже шелковое? Шелковое!.. А это ванна, да? С сортиром или отдельно? Отдельно. Чугунная или жестянка? Чугунная… А умывальник не фарфоровый? Нет. Но все равно красиво… А это кухня, да? Метров десять, да? Точно, не меньше десяти… А это вытяжка, да? А плита электрическая, да? Газ, говорят, аллергию вызывает. Электрическая… А в комнату ты такую дверь специально сделал? Дверь-купе, да? Точно, ездиет… Туда-сюда, туда-сюда… И как гладко, как тихо ездиет, ты посмотри!

— Ездит, — улыбаясь, поправил Борис.

— Я и говорю: ездиет. Умереть. И лоджия есть, да? Выйти можно? Это тренажер такой, да? Попробовать можно? Смотри ты. Умереть… А это ты сам застеклил, да?.. А паркет тоже сам стелил, нет? А это книги, да? Книги… Все прочитал, да? Интересные есть? А это картина, да? Она репродукция или настоящая? Вижу, что настоящая. Купил, да? Подарили? Умереть… А это торшер, да? Торшер… Абажурчик голубенький…

Так она назвала почти все, что попалось ее глазам.

Борис сперва любовался ею, а потом это ему прискучило.

— Давай-ка поужинаем, — сказал он.

— Это что, проверка, да? — спросила Катя. — Я тебе честно скажу, я готовить не умею. Дома не готовила, а в общежитии у нас одна плита на весь этаж была. Правда, я, в больнице когда работала, видела, как там в столовой готовят, но если я тебе так приготовлю, ты умрешь.

— Ничего, — сказал Борис. — Для первого раза я сам.

И приготовил очень простое, но очень эффектное блюдо: мелко нарезал лук, морковь, чеснок, петрушку, салат — все овощи, которые нашлись в холодильнике, добавил специи, много оливкового масла, все это обжарил на сильном огне, постоянно перемешивая до тех пор, пока масса не стала однородной, золотисто-коричневой. Одновременно сварил спагетти и разложил их по двум глубоким тарелкам, сверху обильно сдобрив полученным овощным рагу.

Катя ела с азартом, вхлюпывая со свистом в рот длинные спагеттины.

— Фу-у! — сказала, очистив тарелку. — Облопалась.

— Еще?

— Нет. Я, между прочим, вечером вообще не ем. Для фигуры.

Борис одобрил.

Не зная, чем ее еще занять, усадил смотреть телевизор, да и сам решил посмотреть, благо на одном из каналов шел фильм, который ему нравился.

Оказалась, Катя не только любит называть предметы, которые видит, но и комментировать кино.

— Врет! Ведь врет же! — говорила она, когда герой говорил героине, что ему надо уехать. И не очень-то это, кстати, скрывал. — Машина какая у придурка! — комментировала Катя дальше. — Поехал. Ага, приехал. Поднимается. А вот и она. Любовница. Она в халатике уже, ты понял? Обнимаются. Целуются. Это я знаю, это называется французский поцелуй. Дальше покажут или нет? Фиг с два, темнота. Старое кино, сейчас бы показали… А чего она лежит? Лежит и смотрит. Целый час смотрит. Чего она смотрит? О! — теперь он смотрит. Так все кино и будут смотреть? Плачет. Чего она плачет? Дура. Наверно, знает, что он ее бросит.

Бориса сперва забавляли эти комментарии, но вскоре он сказал:

— Извини, но я все вижу.

— Чего?

— Я вижу. Не надо мне объяснять.

— Ладно. Привычка…

Но и потом, когда она, приняв душ, улеглась в постель (причем Катина стройность оказалась не безупречной), выяснилось, что она и тут без комментариев не может.

— Сейчас я… — игриво начала она и далее обстоятельно описывала все свои действия, а также действия Бориса, но тут он уже не препятствовал, потому что это ему, пожалуй, даже понравилось, это придавало какую-то особинку и остроту, ранее ему неведомую.

На другой день, задав себе вопрос, нашел ли он то, что искал, Борис не смог ответить однозначно. Ясно пока одно: что-то в ней есть такое, из-за чего не хочется с ней пока расставаться.

Посмотрим, в общем.

Ему вдруг захотелось сделать девочке что-нибудь приятное. У него были кое-какие сбережения, и он решил купить ей кое-что из одежды.

Они поехали по магазинам.

Катя примеряла, вертелась перед зеркалами, охала и ахала.

Дома же, когда надела черное платье, сапоги на шпильке, меховой берет, кожаное пальто на меху, прошлась во всем этом, оглядывая себя в большом зеркале старого антикварного комода, — расплакалась, обняла Бориса и долго что-то шептала ему в шею (он не мог разобрать), обливая его горячими горючими слезами. Он умилился и любовно повалил ее и любил ее прямо на полу, задрав платье и раскинув пальто. Она была в восторге.

Все эти невинные шалости и забавы продолжались неделю, в конце которой Катя несколько пришла в себя и вспомнила, что существует еще какой-то окружающий мир, несмотря на то что она его фактически покинула, а в этом мире есть верная подруга Нинка, осчастливившая ее. Она решила позвонить ей и пригласить на вечерок. Нинка сказала, что сегодня не может: База ее навещает, зато завтра утром он улетает куда-то аж в Сибирь, так что запросто.

— Я Нинку в гости пригласила, — сказала Катя Борису на другой день. — Сегодня вечером. Ты не против?

— Могла бы посоветоваться.

— Если против, я ей позвоню и отменю все на фиг.

— Нет, зачем же. Но впредь предупреждай о своих намерениях, хорошо?

— Хорошо, — сказала Катя и рассмеялась.

— В чем дело?

— Да так. Выражаешься ты — умереть: «впредь о намерениях!» Я торчу.

— Ну, торчи, — разрешил Борис.

Нинка явилась с цветами и с шампанским.

— Это у нас как будет? — спросила она. — Помолвка или мальчишник совместно с девичником? Вы как, решили, женитесь уже?

— Мы в процессе решения, — сказал Борис.

— И то ладно.

Сели ужинать, как-то совпало, что настроение у всех было легкое, как шампанское. Поэтому с прибаутками и незатейливым разговорцем выпили шампанское, Борис достал еще бутылку.

— К шампанскому полагается шоколад. Где у нас шоколад? — спросила Катя.

— Разве нет? — спросил Борис. — Значит, ты его весь съела.

— Ах я, падла! — закричала Катя, дурачась. — Без шоколада шампанского не пью! Ждите меня!

И, быстро одевшись, выбежала, сказав, что пойдет в круглосуточный мини-маркет, находившийся на первом этаже этого же дома.